Омега - последняя буква алфавита. Всё, что буду писать в последний период 
моей жизни, буду означать этой буквой, добавляя номер. По ряду причин 
начинаю со второго номера:.


           Из раздела: Мемуарный пунктир


			Соперники

Наш институтский выпуск завершил курс в 1953 году (я кончил годом позже, 
но речь не обо мне). Небольшой факультетский выпуск - человек 60. В том 
числе - двое, не очень тесно общавшиеся, но однажды на краткий миг 
сведённые судьбой. 
Илья Гильденблат - один из самых сильных, практически всё время 
получавший повышенную стипендию,  очень активный в том, что называлось 
общественной работой, неплохой спортсмен. И Галя Евдокимова, на 
редкость милая девочка, но сверхдостижений не имевшая. У Ильи были два 
обстоятельства, сближавшие его со мной и не имевшие отношения к Гале. Он 
был еврей, а отец его был репрессирован. Это в большой мере определило 
их назначения на работу. Галю послали на престижное место за границей - 
кажется, в Германии, где наши выпускники работали  в областях, связанных с  
ядерной программой. Илья не без труда сумел добиться места на   
химическом заводе имени Войкова - московском предприятии, 
выпускавшем химические реактивы. Нужно отдать ему должное: за короткий 
срок он завоевал авторитет, стал соавтором нескольких изобретений. Но в 
работе было слишком много рутины, не удовлетворявшей его творческую 
натуру. 
Прошло три года обязательной работы "по распределению". Илья решил 
попробовать поступить  в аспирантуру. Был уже не 1953, а 1956 год,  
многочисленные "строгости" сталинской эпохи ослабевали, хотя по-
прежнему многие администраторы считали их естественными. Однако, 
документы у него приняли. Но здесь существовал ещё один этап - экзамены. 
Особенно экзамен по основам марксизма-ленинизма, принимавшийся 
самой  мракобесной из всех кафедр. Но Илья довольно серьёзно 
интересовался вопросами философии, и "завалить" его без очень уж грубой 
фальсификации было не просто.  Итак, три экзамена.  Основы того-сего,  
иностранный язык и экзамен по специальности. Английский язык он знал 
терпимо - через немного лет был опубликован его перевод  монографии 
"Газо-жидкостные реакции". Его знания и способность рассуждать в области 
химической  технологии значительно превышали общий уровень. И в этот 
момент в игру включается новый игрок. Заявление на то же место подала 
Галя. Не думаю, что она заранее знала о том, что они с Ильёй - соперники. 
Но, так или иначе, их оказалось двое.
События развивались. Иностранный язык - "отлично" и "отлично". Экзамен 
по технологии  должен быть последним, но не было сомнения, что обе 
оценки будут наивысшими. Предстоял экзамен "по марксизму". И у 
недоброжелателей появилась соблазнительная возможность: и 
продемонстрировать свою непредвзятость, и добиться своего. На экзамене 
оценка Гали была отличной, оценка Ильи - хорошей. И ведь  не 
придерёшься, вузовский экзамен обязательно содержит такие вопросы, 
найти мелкие недостатки в ответе на которые ничего не стоит. 
На последнем экзамене оба получат отличные оценки, и по конкурсу 
пройдёт Галя.  Не учли лишь одной возможности. Не дожидаясь последнего 
экзамена, Галя забрала свои документы,  уехала из Москвы в Белоруссию, и 
мы на несколько лет потеряли с нею связь. 


			О нашем курсе. 

Я учился в Менделеевке чуть больше шести лет - один раз пропустил год в 
академическом отпуске и ещё несколько месяцев провалялся в больнице с 
гепатитом А. Моим я считаю тот курс, на который поступил и где учился 
почти четыре года. Три группы факультета неорганической технологии, 
человек шестьдесят - семьдесят. Мы были удивительно дружны, и сейчас, 
через шесть с лишним десятка лет, я чувствую б?льшую часть и тех, кого уже 
нет, и тех, кто к счастью дожил до нынешних дней, как своих друзей и даже 
родных. Любопытный факт. Среди шести десятков образовались  семь 
супружеских пар, в которых оба учились вместе (если будут читать мои 
однокашники, уточняю: Ломские, Бабаевы, Гильденблаты, Гороховы, 
Касаткины, Кузнецовы, Кругликовы).  И ещё человек девять нашли себе 
вторые половины в нашем же институте, но на иных факультетах и курсах 
(для тех же читателей: Портной, Меркулов, Рина и Рита Ивановы, Царёва, 
Оглоблина, Семендяева, Лейкина и ещё одна, имя которой я забыл, а её муж 
стал каким-то важным чином в Минвузе). При этом я знаю только один 
случай, когда семья из двух менделеевцев распалась. 


			Старая сказка

Очень немногие сказки, читанные мной, настолько соответствуют чему-то в 
моей душе, что как бы переходят во внутренний фольклор: часто их 
вспоминаю, пересказываю для себя своими словами, и зачастую не  помню, 
кто автор.  Временами включаю такие "фольклорные" пересказы в свои 
сборники. Очередную сказку прочёл, кажется, у какого-то чешского писателя. 
Жил некогда в Китае император. Был он могучим воином, а кроме того 
отличался любовью к красоте. Однажды, во время краткой передышки в 
войне, когда император отдыхал в своём дворце, он спросил: "Какой 
художник сегодня - самый лучший?" Ему ответили, что это Чен. "А что он 
рисует? - Бабочек. - Позвать его".  Чен пришёл и поднёс  императору 
изумительную картину, изображавшую трёх бабочек на цветке чертополоха. 
Полюбовавшись  картиной и приказав доставить её в сокровищницу, 
император спросил: "А стрекозу нарисовать ты можешь?  -  Сейчас - нет, 
государь, мне ещё надо учиться. - Ладно. Казначей, выдавай Чену пять 
золотых монет в месяц, а он, когда научится рисовать стрекозу, доложит 
мне". И император отбыл на войну. Но механизм администрации был 
отлажен в совершенстве, каждый месяц художник получал пять золотых 
монет. И так продолжалось двадцать лет. 
Наконец император победоносно завершил все войны и прибыл во дворец. 
Он дотошно разобрался во всём, что делалось в  империи без него. И 
спросил у казначея, почему недостаёт  тысячи  двухсот золотых монет. 
"Государь, по Вашему приказанию я каждый месяц давал художнику Чену по 
пять монет. - И то же он делал? - Он учился рисовать стрекозу. - И на это он 
истратил тысячу двести монет?!!". Император в ярости приказал привести 
Чена. 
"Ты научился рисовать стрекозу? - Да, государь, сегодня на рассвете я 
завершил обучение. - Что ж, рисуй". Художник взял листок шёлка, кисточку и 
тушь и тремя движениями нарисовал стрекозу. Император поглядел на 
картину и сказал: "Спасибо тебе мастер. Ты не зря тратил золотые монеты". 

Что такое студенческая наука
Почти во всех отечественных институтах студентам, начиная с младших 
курсов, предлагают заняться научной работой. Но вот, что такое научная 
работа, преподаватели могут понимать очень по-разному. До сих пор 
помнится яркий пример этого различия, хотя и относится к 1970  году. Я 
предложил студентке 2 курса провести работу,  по смыслу очень простую, но 
довольно объёмную - проанализировать на основе метода наименьших 
квадратов некоторые закономерности, определяющие свойства 
многокомпонентных систем. Работа оказалась успешной, часть выводов 
удалось опубликовать в Трудах института. На четвёртом курсе доклад о ней 
мы представили на студенческую научную конференции. Тут возник 
неожиданный конфликт. Незадолго перед этим преподавательский 
коллектив кафедры физики был существенно обновлён. Один из новых 
преподавателей представил в ту же секцию конференции доклад студентки 
первого курса об  Общей теории относительности Эйнштейна. Тема удивила 
меня - представлялось, что студентке 1 курса такой материал - не под силу. 
В общем, так и получилось. Докладом был назван довольно беспомощный 
пересказ каких-то популярных источников. Не хотелось очень смущать 
девочку, поэтому я задал всего один вопрос. В докладе довольно много слов 
было сказано об одной из основ теории - понятии кривизны пространства, 
описывающейся метрическим тензором. Я спросил: что значит тензор? Какое 
математическое понятие носит такое название? И сразу пожалел о своём 
вопросе. Девочка явно не понимала смысла несколько раз произнесённого 
ею слова. Слёзы обильно полились, и пришлось удерживать её, чтобы не 
убежала.
После докладов началось заседание комиссии, составленной из 
руководителей работ. Я сказал своё мнение: какой доклад какого места 
заслуживает. Своей студентке Румии Калилаевой предложил дать вторую 
премию, а докладчицу по Общей теории относительности не упомянул. 
Через короткое время слово взял физик. Смысл его выступления был таков.  
Мы, большинство комиссии,  -   техники, прикладники, и оценивать высокую 
науку просто не можем. Не можем понять, что доклад его девочки двумя 
головами выше любого другого. И для того,  чтобы не дать ему заслуженную 
оценку, использовали недопустимые приёмы. Задавали вопросы, требующие  
знаний, выходящих за пределы учебной программы. И т.д.  Можно ли 
сделать доклад, на тему, выходящую за уровень учебной программы, не 
выходя за этот уровень?.. 
А с Румиёй Калилаевой ( в замужестве Абдреимовой) я ещё лет 35 
переписывался. 


			Баня в Кировске

В марте-апреле 1960 года я участвовал в лыжном походе по Кольскому 
полуострову. Группа собралась своеобразная. Человек пять молодёжи из 
института резиновой промышленности НИИРП. Три гранда лыжного туризма: 
Вадим Гиппенрейтер, чемпион СССР по горным лыжам ещё до войны, 
Володя Тихомиров, в недалёком будущем заслуженный мастер спорта по 
туризму, и Лида Вондра, одна из сильнейших в команде Тихомирова. И я, не 
принадлежащий ни к молодёжи, ни к сильнейшим. Был апрель, и хотя по 
ночам бывало иногда -25, днём ярко светило солнце, и снег интенсивно 
испарялся. 
Последний день. Мы идём по голому льду (снег испарился полностью) озера 
Вудъявр, подходя к Кировску. Идти трудно. Скользко, а в лицо сильный ветер 
нам навстречу, несущий нефелиновую пыль с обогатительной фабрики. Все, 
кроме троицы грандов, то и дело падают. Особенно я. 
Наконец, Кировск. Мы идём в кассу, покупаем билеты в Москву на поздний 
вечер. До поезда ещё много времени, и большинство решило помыться в 
бане.  Идём. Раздеваемся. Я вхожу в мыльное отделение, где моются 
человек 15. Иду найти шайку, поднимаю голову, - баня пуста. Куда все 
девались? Оказывается, все столпились за моей спиной и разглядывают мои, 
простите, ягодицы. Потом и я кое-как при  помощи зеркала разглядел. 
Синяки были и большими, чуть не в ладошку, и разнообразными: жёлтые, 
зелёные, голубые. 
Попытка сдачи норм
В 32 года я поехал в альпинистский лагерь Уллу-Тау. Не очень подходящий 
возраст для начала занятия альпинизмом, да и физическая форма - не очень, 
но как получилось. Тем более, что некоторые девушки оказались ещё более 
не готовыми. Помню, одна приехала в туфлях на каблуках, волоча за собой 
довольно приличный чемодан. Начало пути из долины Баксана проходило 
вверх по крутому ригелю высотой, как теперь помнится, метров 100 или 
больше. И мне пришлось тащить  вверх чемодан этой девицы. 
В один из первых дней нужно было сдавать нормы физической подготовки. 
Всё было примитивно. Одна норма - ты вставал одной ногой на край камня, 
вторая свисала вдоль вертикальной стороны; нужно было по 10 раз присесть 
на каждой ноге. Вторая - лазание вверх по канату, с участием рук и ног. На 
первой норме я присел на правой ноге 2 раза, на левой - ноль. На второй не 
смог подняться даже на двадцать сантиметров. Но попытка сдачи норм 
обернулась тем, что вся моя перегруженная мускулатура стала отказывать. В 
столовой наше спортивное отделение размещалось за столом. На стол 
ставили кастрюлю, и из неё разливали суп по тарелкам. Я протянул свою 
тарелку, и под весом половника супа рука непроизвольно разжалась, и весь 
суп разлился. А после обеда возникла новая проблема. Я не мог спуститься 
по ступенькам крылечка. Как только чуть-чуть сгибал ногу, она 
выкручивалась, и я летел наземь. Пришлось разработать технику спускания 
без сгибания ног: подходил к самому краю ступеньки и спрыгивал с неё на 
прямых ногах. И тем не менее я смог пройти весь курс и получить значок 
"Альпинист СССР".


			46 градусов

Летом 1962 года я совершил удивительное путешествие. В Душанбе должна 
была пройти большая конференция геологов. Решили группу, составленную 
из крупных специалистов, включая академика А.Л. Яншина, сначала провезти 
по всей Средней Азии, показать геологию глобально. Ассистентом у Яншина 
был мой двоюродный брат Вадим Самодуров. И он предложил мне 
участвовать в этой экспедиции официально в должности коллектора, 
фактически - в роли младшего обслуживающего персонала.  Всё это было не 
трудно - встать в 5, разжечь бензиновые лампы, вскипятить воду, после еды 
вымыть посуду... Зато  я проехал Казахстан от Актюбинска до Кзыл-Орды и 
Туркестана, Узбекистан от Ташкента до Ферганской долины, от Коканда до 
Оша, Восточно-Памирским трактом  до Хорога, Западно-Памирским до 
Душанбе, затем - тогдашний Ленинабад и Ташкент. 
Вначале я составлял компанию водителю, который  перегонял грузовик из 
Сызрани в Актюбинск, где к нам присоединились не самые титулованные 
участники экспедиции, а уж в Ташкенте -  "самые". Почти весь путь до 
Казахстана пролёг в сухой степи, местами песок под колёсами напоминал о 
близости пустынь. Удивительной для московского жителя была заурядность, 
с которой удавалось наблюдать экзотических животных, некоторые из 
которых до того представлялись совсем иными. Например, степные орлы 
оказались меньше, чем я думал. А уж тушканчики были совсем маленькими. 
Совершенно неожиданной оказалась красота сизоворонок и щурок.  Прежде, 
когда удавалось несколько секунд видеть стремительный полёт зимородка, 
думалось, что это мимолётное зрелище - намёк на экзотику, которую при 
Советской власти не было надежды увидеть. Оказалось, что, не выезжая за 
границу, можно досыта наглядеться на тропически-ярких птиц.  А один раз 
встреченные охотники предлагали нам абсолютно экзотическую дичь - 
дикобраза. 
Одним из самых сильных впечатлений на первом отрезке пути  явилась 
погода. В эти дни температура в тени составляла 46 градусов. Ехать в кабине 
грузовика под раскалённой на солнце  крышей было мучительно. К счастью, 
чувства водителя в основном совпадали с моими, и наше передвижение 
представляло серию бросков от одного ставка (прудика) к другому с 
перерывами на охлаждение в воде. А один раз произошло вот что. Жара в 
кабине дошла до невыносимых пределов. И давно усвоенный динамический 
стереотип сработал: высунуть руку в окно, обвеять её ветерком. Как только 
"ветерок" коснулся кожи, она мгновенно вспухла и покраснела - вероятно, 
это можно было назвать ожогом (пока - 1 степени). И жгло эту руку 
несколько дней.  С  сорока шестью градусами шутить нельзя. 


			Эмба

Не часто, но бывает, что природный объект или явление природы, о котором 
ты читал и который представлял хоть отчасти величественным, при встрече 
оказывается удивительно невзрачным. Так было с рекой Эмбой. В школе мы 
говорили о ней, потому что в её долине добывают нефть. В 1962 году я 
пересекал её в среднем течении. Оказалось, что Эмба - жалкий ручеёк, 
который ничего не стоит перейти вброд. А ведь с тех пор официальное 
значение речки очень повысилось: по ней в Казахстане проходит граница 
Европы и Азии. 


			Пустыня и космос

Мы едем по Приаральским  Кара-Кумам. Нормальная пустыня. Барханов, 
правда, нет, но пустыня - настоящая, хотя в десятке-другом километров 
справа от  нас - железная дорога, а за ней - Аральское море, которое ещё 
пока вполне существует.  Внезапно наш путь пересекает фундаментально 
проложенное шоссе. Неподалёку - станция Тюра-Там, зашифрованная как 
Байконур, а слева от нашего пути - космодром. И, чего мы не можем знать, 
через месяц-полтора стартуют корабли Николаева и Поповича. Наш водитель 
не устоял перед соблазном: въехал на шоссе и несколько минут мчался по 
нему сначала к космодрому, а потом обратно. Как нам сказали, именно с 
полётом было связано ещё впечатление, для нас скорее гастрономическое. 
Мы подъехали к одной из стариц Сыр-Дарьи.  Эта  старица тогда заливалась 
речной водой раз за довольно много лет. А потом существовала как озеро, 
отрезанное от реки. В первый год рыба нерестилась, а потом росла в 
условиях, когда все рыбины имели один возраст и, значит, почти одинаковые 
размеры. И мы подъехали, когда сазанов вылавливали сетью для будущего 
пропитания приезжающих в Байконур. Рыбы было очень много, и рыбаки 
расщедрились, подарили нам штуки четыре стандартных размеров - по 
полтора килограмма.   


			Полосатая скала

Скалы очень редко могут производить впечатление нарядности. Величие - 
да, мрачность - иногда.  Но вот нарядность - это эпитет для чего-то другого. 
Однако, бывают и исключения. На Восточно-Памирском тракте, по пути от 
Оша к долине Кызылсу, слева высится почти отвесная скала, как помнится, 
высотой метров 200. Вся скала как будто разрисована чередующимися почти 
горизонтальными полосами шириной по нескольку метров. Цвета полос - по 
очереди ярко-красный и ярко-зелёный. Я вспоминаю это зрелище больше, 
чем через полвека, и возможно, это было не так ярко. Но уж как помнится. А 
объяснение этого феномена довольно просто. Порода скалы образовалась из 
ила, оседавшего на дно моря. Происходили тектонические процессы, 
приводившие к тому, что глубина моря в данном регионе периодически то 
увеличивалась, то уменьшалась. Когда глубина была достаточно велика, 
кислорода не хватало, и железо в оседающем иле приобретало степень  
окисления +2, окрашивая породу в зелёный цвет. А в те эпохи, когда море 
было мельче, железо окислялось  до +3, чему соответствует красная окраска. 
Интересно, что при стандартных методах анализа в обоих случаях окажется 
один и тот же состав породы. 


			Из цикла "Размышления"

 Одно из великих бедствий современности  - лёгкость, с которой может 
прожить человек, ничего не делая. Возможность годами предаваться лени и 
при этом не умирать от голода и откуда-то иметь средства на выпивку и 
сигарету ужасно развращает многих. 

Два взгляда на историю - с точки зрения историка и с точки зрения живущего 
в этой истории. Историка чаще всего занимает то, что происходит с массами 
людей. Современнику важнее всего - то, что происходит с ним. И часто 
оправдываются слова Николая Глазкова: "Чем столетье интересней для 
историка, тем для современника печальней". Но каждый раз хочется понять 
масштабы, и не исключено, что захочешь поспорить с Глазковым. Мы, и как 
современники, и как историки (пусть доморощенные), не можем опомниться 
от той концентрации ужасов,  которую принёс всем XX век, и с содроганием 
ждём: не окажется ли век XXI ещё ужаснее. Однако хочется понять, сколько 
ужасов приходилось  в это время "на оного живущего" и сколько, например, 
в Российскую Смуту XVII века или в эпоху Тридцатилетней войны. 
Сопоставимы ли эти катастрофы? 

Булат Шалвович вслед за Антоном Павловичем как-то заметил, что умный 
любит учиться, а дурак - учить. Доверившись классикам, заключаю, что я - 
если не полоумный, то по крайней мере полуумный. Очень люблю учиться и 
очень люблю учить. Это не какое-то логическое решение, а склонность души. 
Когда-то я описал это коротеньким стихом: "Как это сладко - отдавать, и 
снова отдавать, и снова. Об этом трое знают: мать, учитель, дойная корова". 
Я проработал учителем 47 лет. Не всегда я нравился учащимся, особенно 
тем, кому научиться означает усвоить или даже вызубрить некоторые 
алгоритмы и потом по ним решать задачи.  

Сталин в XX веке и Путин в  нашем обрели устойчивую власть благодаря 
опоре на две общественные силы - активную и пассивную. Активная - это 
чиновничество, включая партийных функционеров,  армейское руководство 
и аппарат спецслужб. Для них тоталитаризм - идеальная среда 
существования. Сталин победил Троцкого, Зиновьева, Бухарина - 
соперников, хотя бы частично руководствовавшихся какими-то идеями, пусть 
и бредовыми, потому, что никаких идей, кроме жажды тоталитарной власти, 
у него не было. И когда, став генеральным секретарём, он сосредоточил в 
своих руках бразды управления партийными чиновниками, а затем 
посредством Ленинского призыва резко повысил массу таковых, он смог 
одолеть даже самых грозных врагов. Путину подобную услугу преподнёс на 
блюдечке с голубой каёмочкой Ельцин. И Путин приложил большие усилия 
для раздувания аппарата. Тем более, что сейчас номенклатурные 
привилегии неимоверно разрослись благодаря глобальной коррупции и 
сращиванию бюрократии с криминализованным бизнесом. 
Вторая опора, пассивная,  -  гигантская масса людей, по существу абсолютно 
равнодушных к любым высоким идеям. У каждого из них есть тайная мечта, 
хорошо выраженная Н.Глазковым: "Нам нравится удача без труда". Но их 
приводит в ужас перспектива трудиться, чтобы добиться  удачи. Нет, они 
жаждут получить указания от менеджеров и формально выполнять их, 
всячески увиливая от приложения своих сил. Для этих людей бюрократия - 
самый удобный строй, потому что бюрократы чётко формулируют, что надо 
делать, и в этих чётких формулировках прячут "дырки", позволяющие  
исполнителям не делать, чего не хочешь, а менеджерам обвинять  в любой 
неудаче и правых, и виноватых. Следующее обстоятельство, делающее таких 
людей не только покорными рабами, но и довольными рабами, -  тот 
скудный уровень домашних благ, который в таком обществе выпадает 
каждому, выпадает без особого труда и более или менее равномерно. 
Исключение - элита, но при тоталитаризме её исключительный уровень 
считается законным и само собой разумеющимся. Зависть, которая у  людей 
массы именуется стремлением к справедливости, всё равно существует, но 
держится на терпимом уровне. И ещё одно. В этой массе чрезвычайно 
сильным бывает эффект толпы. Они получают указание - и мчатся вперёд, 
сметая всё на своём пути. Правда, тот же эффект может выразиться в бунте, 
бунте бессмысленном и беспощадном, как сказал Пушкин. Но тоталитаристы 
всегда надеются, что бунт произойдёт не при них.  

Два важнейших экзистенциальных вопроса. В чём смысл жизни? И что такое 
счастье? Исчерпывающие ответы невозможны. Но, как ни удивительно, есть 
один ответ, подходящий и к первому, и ко второму вопросу. Смысл жизни во 
многом можно определить так: быть нужным. И счастье приходит к тебе 
тогда, когда ты нужен. Осознав такие ответы, начинаешь лучше понимать 
горечь старости даже в тех случаях, когда мучительных болезней нет, а тоска 
всё равно не оставляет.  Прежде я был нужен многим и для многого. Моя 
семья получала от меня всё, на что хватало моих сил и чему не удавалось 
препятствовать моей лени и моей глупости. Что-то выпадало  и на моих 
друзей. Я был нужен моим студентам, нужен разным делам - науке, каким 
бы скромным ни был здесь мой вклад, довольно разнообразным хобби. И 
вот теперь мои возможности радикально уменьшились, и соответственно 
сократилась нужда во мне. Сейчас у меня осталась одна обязанность: я 
должен быть. Моё небытие больно ударит по тем, кто меня любит, больнее, 
чем ударяет скудость моих возможностей. Однако душе с её 
восьмидесятилетним опытом нужности просто быть - совершенно 
недостаточно. При этом оскудение моих возможностей - гораздо сильнее, 
чем кажется со стороны. Раз за разом мои близкие уговаривают меня о чём-
нибудь писать. А у меня писание не получается - если  говорить о 
воспоминаниях, то из-за всё слабнущей памяти,  а если коснуться fiction, то я 
почти полностью потерял способность придумывать сюжеты. 


			О "Евгении Онегине"

Этот текст свидетельствует прежде всего о моём нахальстве. Я не разбираюсь 
в достаточно сложных вопросах, затрагиваемых здесь,  на 
профессиональном уровне. Во многом мне не хватает эрудиции.  Но, в конце 
концов, гений творит не для профессионалов, а для профанов, в том числе и 
для столь придирчивых, как я. 
Пётр Ильич Чайковский  был не равнодушен к стихам.  Иногда он и сам 
писал. Но...  Поговорю вначале о его романсах. Чайковский был одним из 
самых плодовитых авторов романсов, и  немного найдётся любителей 
классической музыки, не восхищавшихся его шедеврами. Он  писал на тексты 
разных авторов. Иногда (по счастью, редко)  тексты плохие (например, "Ты 
мне внимаешь, вниз склонив головку"), чаще - хорошие.  При этом есть одна 
закономерность. Почти нет романсов на слова гигантов поэзии - Пушкина, 
Лермонтова, Тютчева. Наивысший уровень (очень не маленький) - это А.К. 
Толстой и Фет. Я знаю один романс на слова Пушкина - "Соловей мой, 
соловейка", и то это не вполне Пушкин, это стилизация. Не знаю ничего 
Лермонтовского или Тютчевского.  
Я не нашёл соответствующего места в  переписке с Н.Ф фон Мекк, но мне 
рассказывали о словах Чайковского, что слишком совершенные слова 
убивают музыку.  Зная о "пушкинских" романсах Глинки, Римского-
Корсакова  Рахманинова или Свиридова, вряд ли согласишься с этим, но 
особенности отношения к слову  Петра Ильича, в этом высказывании 
отражены. 
Совсем по-другому отнёсся Чайковский к текстам Пушкина, когда клал их в 
основу либретто опер. Три из десяти опер композитора написаны на 
пушкинские сюжеты. Я практически не знаю "Мазепу". Но две величайшие 
оперы основаны на произведениях Пушкина.  При этом использование 
собственно пушкинских слов в обеих операх - разное. С одной стороны, это 
естественно, потому что "Евгений Онегин" написан стихами, а "Пиковая 
дама" - прозой. Но различие - глубже. К либретто "Пиковой дамы" можно 
применить слова: "По мотивам повести Пушкина". Сюжет существеннейшим 
образом изменён. На слова  Пушкина написан лишь маленький хор "А в 
ненастные дни...", меньше, чем на слова Державина или Жуковского. Когда-
то я непримиримо считал такую подмену плохой, но, поразмыслив, понял, 
что Чайковский был совершенно прав. Не существует обязанности сохранять 
верность сюжету "базового" произведения. У великой оперы - просто другая 
фабула.  Но когда речь идёт о "Евгении Онегине", положение - иное. Возник 
соблазн использовать подлинные слова романа, и либреттисты во многих 
случаях стали уступать этому соблазну. Местами эти уступки оказались 
органичными, самые прекрасные примеры - "Письмо Татьяны" и сцена 
объяснения в саду. В одном случае произошло чудо. Пародийный текст 
Пушкина: "Куда вы удалились", охарактеризованный затем словами: "Так он 
писал, темно и вяло", послужил основой великой арии. Мощь пушкинского 
гения привела к тому, что и в пародийных строках сохраняется напор 
лирического чувства. Но в двух последних картинах оперы тенденция "чем 
больше пушкинских строк, тем лучше" стала портить текст либретто. Это 
наиболее заметно по тем местам, где словам придаётся смысл, 
противоположный Пушкинскому. Поёт персонаж: "Любви все возрасты 
покорны". А дальше у Пушкина: "Но только молодым сердцам её порывы 
благотворны", у Гремина:  "Её порывы благотворны и юноше в расцвете лет, 
едва увидевшему свет, и закалённому судьбой бойцу с седою  головой".  
Любимый приём пародистов: показать, что слова автора нечто означают, но с 
тем же успехом могут означать и прямо противоположное. Но Гремин (и 
Чайковский) вовсе не стараются показать бессилие Пушкина, зато невольно 
показывают своё бессилие. А потом - пошлые слова: "Онегин, я скрывать не 
стану, безумно я люблю Татьяну... Она сияет, как звезда во мраке ночи в небе 
чистом, и мне является всегда в сиянье ангела лучистом". Пошлые потому, 
что не мог светский человек, генерал, повстречав после трёхлетней разлуки 
знакомого, начать изливать ему чувства такими  якобы возвышенными 
словами. 
Наибольшего разгула издевательство над Пушкиным приняло в последней 
картине. Значительная часть текста при обдумывании оказывается 
бессмысленной. Онегин, который во второй картине глядится умным и 
благородным человеком, что хорошо соответствует Пушкину, здесь глупеет 
от любви катастрофически. "Узнай, тебе я послан Богом, до гроба я 
хранитель твой". Сначала, не сумев найти собственные слова, он 
пересказывает Татьяне фразу из её письма. Дальше - ещё хуже. "Не можешь 
ты меня отринуть. Ты для меня должна покинуть постылый дом и шумный 
свет. Тебе другой дороги нет!" И он, и Татьяна отлично понимают, что он 
собирается играть роль не хранителя, а губителя. Что, если она покинет  дом 
и свет, ей будет некуда деваться. Не найдёт она того шалаша, где возможен 
рай с Онегиным. Да, можно предположить, что страсть заставит Татьяну 
отдаться губителю, но не такая уж она дура, чтобы не видеть в словах 
Евгения либо крайнюю глупость, либо наглую ложь. 
И наконец, об уме Татьяны. Роман Пушкина уникален, помимо прочего, тем, 
что это первый русский роман, героиня которого - по-настоящему умная 
женщина. Умная не потому, что изрекает мудрёные истины. Её ум 
проявляется в малых подробностях, которые почти невозможно пересказать. 
Но последнее объяснение с Онегиным, как ей, влюблённой, ни трудно,  она 
строит именно разумно. Вначале её слова и слова оперной героини 
совпадают. "Онегин, помните ль тот час..."   В опере нет  персонажа от 
автора, и отсутствуют пронзительные слова: "Простая дева, с мечтами, 
сердцем прежних дней теперь опять воскресла в ней". Но в начале арии эти 
слова подразумеваются. Однако, уступив нахлынувшему чувству, оперная 
Татьяна не учитывает дальнейшего. А Татьяна в романе понимает: если 
теперь, после этих слов, произнести роковое "Я Вас люблю",  останется одно 
из двух: либо бросится в объятья,  либо мгновенно и резко всё оборвать. Для 
неё решение ясно: ""Я Вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана; я 
буду век ему верна". Ушла". Вот это краткое, как выстрел, последнее слово: 
"Ушла" определяет  единственное, что могла сделать умная, благородная, 
страдающая женщина.  
Оперная Татьяна так рассуждать не может. Не исключено, что это 
противоречило бы  пресловутой специфике жанра. Гений способен пойти 
против специфики. Остаётся сожалеть, что Чайковский был гениальным 
композитором, но не гениальным драматургом. В первой редакции героиня 
уступала  страсти. После массовых возражений появилась следующая 
редакция седьмой картины.  Увы, в новой редакции  после признания в 
любви оказывается, что героям нечего делать. Онегин буквально гоняется за 
Татьяной, умоляя отдаться ему, она, извините, отбивается от него. И ведь 
иное поведение здесь невозможно. 
Понимаю, что стихи действуют на меня сильнее, чем музыка, и в этом нет ни 
моей заслуги, ни вины. Но я хоть немножко излил  свою душу. Под конец 
выскажу более, чем сомнительную мысль. Ныне режиссёры много заботятся 
о том, как бы попричудливее перекорёжить произведение композитора. Не 
попробовать ли такой вариант "Евгения Онегина", когда шестая и седьмая 
картины будут исполняться, как вокализы, без слов?.. 

			
			Из цикла "мудрость маленьких"

Наши внуки переселились в Бельгию, в Антверпен, зимой 2006 года. Антону 
только что исполнилось пять, Кириллу не было и трёх. И мы, и они очень 
нуждались в общении. Вначале -  по телефону, потом появился Скайп. 
Детские разговоры зачастую были замечательны. 
- Когда же мы наконец поедем в Москву? Я так соскучился по милым лицам 
бабушки и дедушки!
- Бабушка, у меня в голове совершенный беспорядок. Никак не разберусь, 
где русский язык, где фламандский. Но ничего, скоро мы прилетим в Москву 
(разговор - не задолго до поездки на родину), и я наведу там порядок. 
Разговор с нами одновременно, на две телефонные трубки. - Бабушка! Ты, 
конечно, можешь слушать, но ты пока молчи. Я буду разговаривать с 
дедушкой, у нас будет научный разговор. Дедушка! Мы были в зоопарке, и 
там лежат кости вымершего медведя. И я задумался: когда он вымер?  И 
решил: он, наверное, вымер самым последним из таких медведей. И потом 
подумал: где он вымер? Наверное, он вымер в лесу. Знаешь, почему? В лесу 
есть лесники, и у них есть лекарства для зверей. И, наверное, они его лечили, 
лечили, но потом он всё-таки вымер. И его кости привезли сюда. Бабушка, 
теперь ты можешь говорить. Дедушка, ты знаешь, я нашёл камень - по-
моему, это кальцит. И я принёс его домой. И знаешь, какой он большой! 
Сначала его несла мама, и он весил два килограмма. А потом его нёс  я, и он 
весил восемь килограмм. А потом его хотел понести Кирюша, и он стал 
весить четырнадцать килограмм, и Кирюша не смог его нести. 

Антону - шесть. Он - в первом классе. Фламандский усвоен вполне.  В это 
время у него возникла неожиданная собеседница. Пожилая женщина, 
типичная местечковая еврейка, хозяйка  лавочки, где продаются всякие 
мелочи, и продавщица в ней. По дороге из школы мы иногда заходим к ней, 
и Антон заводит обстоятельные разговоры по-русски, зачастую на темы, не 
ведомые родителям. Причём собеседница увлекается разговорами не 
меньше, чем Антон. 
- Вы знаете, когда я вырасту, у меня будет четверо детей. Мальчиков я 
назову Александр и Кирилл в честь дедушки и брата. А девочек - Маша и 
Лена. Понимаете, я хотел бы назвать  дочку в честь  бабушки, Ларисой, но 
бабушку все зовут Лёля, а это имя мне не нравится. Придётся  назвать дочку 
Машей.  И знаете, я буду оч-чень хорошо работать и стану оч-чень  богатым. 
И куплю своей жене и своей маме очень красивые кольца. 
Местечковый менталитет немедленно подсказывает сакраментальный 
вопрос:
- А кому ты купишь более красивое кольцо - жене или маме? 
- Знаете, я куплю своей жене самое красивое кольцо на свете. А маме 
куплю... ещё немножко более красивое. 

Кирюша уехал в Бельгию, когда до трёх лет оставались три месяца. А 
впервые приехал оттуда в Москву  через полтора года. Мы с Ларисой стоим в 
толпе встречающих в аэропорту. Их довольно долго нет. Наконец, 
появляются - два мальчика с мамой. Кирюша немного растерян, озирается 
по сторонам. И вдруг видит нас. Он кидается к Ларисе, обнимает её ногу и 
проникновенно восклицает: "Бабушка! Ты - мой лучший друг!". 

У маленькой Леночки Исаевой какой-то не очень умный взрослый 
спрашивает: "Кого ты больше любишь, маму или папу?" Ответ 
замечательный:  "Без папы скучно. А без мамы... без мамы плохо". 

Четырёхлетний Герман объясняет младшей сестричке, двухлетней Илве: 
"Илва, мама и папа - это самка и самец.  А ты - самка детей". 


			ИСПОВЕДЬ
			рассказ
    
    Половина второго. Давно уж Павел Ильич не  появлялся на улице в такое 
время. На работе всегда получалось, что, начав утром (между восемью и 
девятью, в соответствии с расписанием), он увлекался и уходил не раньше 
часов восьми. А в выходные встречал утро где-нибудь километрах в ста от 
дома: тяга к природе была в нём очень сильна. 
    И вот - всё. Сегодня он подал заявление об увольнении по 
собственному желанию.  Если разобраться, и собственное желание было, 
хотя главное - положение, в которое поставили кафедру высокомудрые 
администраторы, для которых что математическая модель, что модель 
одежды - одно и то же, и которые уверены, что заработок работнику идёт 
чуть не из их собственного кармана, а прибыль от деятельности того же 
работника - уж точно не в их карман. Но он и сам уже подумывал о конце 
"научной карьеры". Пока ещё он был для коллег авторитетом. Однако его 
уже понемногу теснили и те, кого он воспитал, и те, кто включился в работу 
со стороны. Зато между ними установилась драгоценная симпатия, в которой 
не разбираешь, за что любишь - за красивые идеи или за красивую душу.  И 
его грела эта общая симпатия, и он мог не сомневаться, что и теперь  любая 
его дельная мысль найдёт место в их коллективном разуме, независимо от 
штатного расписания. А избыток времени есть, чему посвятить. Хотя бы 
сколько птичьих голосов ещё не записано! И хорошо, что внукам не так 
много лет, чтобы дедушка был им мало интересен. 
    Он шёл, погрузившись в мысли, но  боковое зрение сработало. Павел 
резко развернулся и успел поддержать человека, который падал метрах в 
двух с половиной от него. Удержать его он не смог, но смягчил падение до 
того, что тот сравнительно мягко сел. Это был глубокий старик, и Павел 
Ильич стал оглядываться: кто может помочь. Переулок был пустынен. 
    - Спасибо большое , - сказал пострадавший. Голос его был неожиданно 
звучным. -  Благодаря вам я отделался лёгким испугом.  Думаю, смогу встать 
и дойти до дому.
    - Знаете, сейчас у меня много свободного времени.  Разрешите, я 
провожу вас. 
    Незнакомец не стал возражать. Встал при помощи Павла, но достаточно 
спокойно. И пошёл, лишь слегка пошатываясь. Его дом оказался в полусотне 
метров, квартира на первом этаже, однокомнатная. 
    Процедура знакомства прошла быстро. - Павел Ильич. - Совет 
Тимофеевич; простите, когда я родился, имена давали причудливые. Мне 94 
года. А вам? - 80.
    Хозяин завёл гостя в кухню, ловко заварил кофе. Некоторое время они 
молча смаковали напиток. Нарушил молчание Совет Тимофеевич.
    -  Разрешите странный вопрос. Вы в Бога веруете?
    -  Вопрос  -  совсем не странный. Для многих он актуален. Но для 
меня - нет. Я в Бога не верую. 
    -  Я тоже не верую. Но что-то от религии неожиданно близко мне.  Без 
исповеди и покаяния я не смогу спокойно умереть. Можно просить вас 
принять у меня исповедь? Что ж, глубоко благодарен. Если позволите, 
сначала расскажу о том, чего не стыжусь. Но проявите терпение. Мне есть, в 
чём каяться. И я не уверен, что вы простите меня. 
    Я родился здесь, не только в этом городе, но даже в той квартире, от 
которой отгорожена моя теперешняя. Сами понимаете, что это были за годы. 
Отец мой был кузнецом на заводе Хромова, кузнецом очень хорошим, и 
даже в тяжёлые годы жили мы сравнительно безбедно. Но всё равно и я, и 
мой старший брат Глеб, и родители приняли революцию всей душой. Я стал 
пламенным комсомольцем. Хотел учиться тоже на кузнеца, но подошёл срок 
идти в армию. Воевал в Финскую, и в Отечественную. Особого героизма не 
продемонстрировал, но первый орден Славы и Красную Звезду заработал. В 
сорок четвёртом ранило, после госпиталя на фронт уже нельзя было. 
Поступил в университет. В сорок шестом женился, и прожили мы с моей 
Галей шестьдесят один год. После университета стал работать на том же 
заводе "Красный металлист", что был когда-то Хромова. Вот сыновей 
удержать здесь  не смогли. Оба теперь в Ирландии, и внуки, и правнуки, и 
даже два праправнука. Впрочем, это я, пожалуй, расхвастался. 
    - Пора переходить к покаянию (Совет судорожно сглотнул). В декабре 
тридцать девятого  наша часть вела бои у "Линии Маннергейма".  Внезапно 
меня вызвали в штаб. В небольшом кабинете сидел незнакомый командир. 
Он объявил мне, что, несмотря на важность участия в боях, требуется 
работник на ещё более ответственную работу. Командование, партийная 
организация и комсомол рекомендовали меня. В чём будет заключаться 
работа, узнаю на месте. Меня вывезли в тыл и переправили в мой родной 
город. Я был горд. Но то, что сообщили мне здесь, в НКВД, потрясло. Работа 
поручалась действительно исключительно важная. "В сегодняшней 
напряжённейшей международной обстановке неизмеримо увеличилось 
число шпионов и диверсантов. Мы ведём с ними беспощадную борьбу. И 
единственный необходимый исход такой борьбы: мы ловим этих кровавых 
негодяев, судим и уничтожаем. Вам поручается важнейший этап борьбы - 
уничтожение тех, кто разоблачён, осуждён и подлежит смерти. Это 
необходимая, но трудная работа. Родина доверит вам её, но вы сами 
должны принять решение. И оно будет окончательным. Вам даются сутки на 
размышление. Нет нужды объяснять, что всё, касающееся сегодняшнего 
разговора, вашего решения и любых дальнейших действий, строго секретно. 
Порядок требует, чтобы вы дали подписку о соблюдении секретности и 
строжайшей ответственности в случае разглашения тайны".
    -  До сих пор начинает болеть сердце, когда вспоминаю, как провёл эти 
сутки. Нет, тогда у меня не было сомнений, что врагов надо уничтожать. И я 
сам стремился уничтожить как можно больше врагов, ведя любой бой. Но я 
чувствовал, что убивать врага в бою - это совсем не то, что стрелять в 
безоружного. И всё же в конце концов согласился. Вероятно, поэтому я и 
сижу перед вами сейчас. Позже дошли слухи, что те, кто отказывался от 
"работы", исчезали неведомо, куда. 
    - Не стану рассказывать, как нас инструктировали. А вот первый день 
"работы" (и последний, сейчас расскажу, почему) запомнился, как кошмар: 
общий смутный ужас и отдельные жуткие подробности. Нет сил передавать 
их. В этот день я убил троих. А потом оказалось: так дрожат руки, что навести 
пистолет я не могу. И меня отправили в специальный медпункт, там врач 
осмотрел меня и заключил, что необходимо прерваться на неделю. Через 
неделю небольшой консилиум постановил: к работе данного рода не 
способен. И здесь мне невероятно повезло. Пришла какая-то срочная 
разнарядка из армии, и меня прямиком отправили в часть, охранявшую 
демаркационную линию с Финляндией. 
    - А через год началась новая, куда более страшная война. Ну, что-то о 
дальнейшей жизни я уже рассказал. Что-то добавлю. Я до вас никому не 
рассказывал о том, как расстреливал людей. Но многое начал понимать. Для 
меня, как для очень многих, всё в душе надломилось после Двадцатого 
съезда. Пришлось отбросить многие святыни и, мучаясь и  ошибаясь, 
изменять душу. Некоторые окружающие меня даже в диссиденты пытались 
записать. Какой я диссидент! Просто старался иногда думать 
самостоятельно, что довольно многих приводит в недоумение или даже 
пугает.  Никто не знал, что  в моём сознании есть как бы запретный островок, 
касаться которого не хватает  ни сил, ни мужества. Он - о том, как я 
участвовал в Большом Терроре, и участвовал добровольно и  активно. И вот 
уже в середине десятого десятка я понял: чтобы душа окончательно не 
протухла раньше, чем начнёт тухнуть тело, необходимо покаяться, и 
покаяться перед первым попавшимся, не перед знакомым, который может 
пожалеть, а совершенно чужим человеком.  Извините, первым попались вы. 
    - Не знаю, как вы отнесётесь к моему рассказу. Но не рассказать я не 
мог. И всё равно, даже если вы простите меня, я не уверен, что обрету хоть 
какой-нибудь покой. Что мне перестанут мерещиться три затылка, по 
которым я стрелял. А имя первого убитого мной звучит и раскалывает череп: 
Илья Самойлович Витебский. 
    Свет померк перед глазами Павла. Язык перестал слушаться. Нижняя 
губа как-то уродливо оттопырилась вбок, кажется, влево.  Только боль в 
сердце отвлекала от того, что творилось в голове. Наверное, и вид у него был 
страшен. Он напряг уплывавшее зрение и увидел, что Совет Тимофеевич 
испуганно потянулся к стоявшей на столе чашке Петри, в которой явно 
содержались какие-то лекарства. К счастью, приступ минут через пять начал 
проходить. Язык уже позволил произнести ужасные слова: 
    - Илья Самойлович - мой отец. 
    Теперь Совет Тимофеевич страшно побледнел и как-то осел всем телом 
на стуле. Динамический стереотип врача подтолкнул Павла, он пощупал 
пульс, наскоро оглядел лекарства в чашке Петри и решительно плеснул в 
стакан порцию валокордина. Совет Тимофеевич глотнул и слегка ожил. А 
Павел погрузился в мучительные размышления. Он сидел и думал, а Совет 
Тимофеевич, замерев, глядел на него. И так продолжалось долго-долго. Или, 
может быть, мысль ускорила своё течение, как бывает в критические 
моменты. 
    Павел отчётливо помнил себя лет с четырёх. И вся ранняя память была 
окрашена  двумя чувствами: счастьем и интересом. Уже в пять лет Паша умел 
различить голоса девяти-десяти видов  птиц. А папа знал три десятка птичьих 
голосов. Выйдя в луг, они предавались увлекательному занятию - считали 
число видов растений на десяти квадратных метрах, и какое было счастье, 
когда Паша находил какую-то травку, не замеченную папой! А мама... Паша 
всегда замирал, когда она играла на их стареньком, но всегда настроенном 
пианино багатели Бетховена или Времена Года Чайковского. С пяти Пашиных 
лет она раз-два в месяц водила его на концерты. И даже ежедневные уроки 
немецкого протекали удивительно весело. 
    А в шесть лет всё это кончилось.
    Он смутно помнил тот день, когда арестовали папу. Конечно, он не мог 
сообразить, что происходит. Какие-то дяди перебирали книги папиной 
библиотеки, временами спрашивая: "А это что? - Ланцет, английский журнал 
для врачей. - А что такое ланцет? - Такой медицинский ножик. - А где он у 
вас? - Только на работе". Папа отвечал спокойно и ясно, но вид у него был 
потерянный. Пашу быстро уложила няня, тётя Фрося, и он спокойно заснул. А 
когда проснулся, дома были только мама и тётя Фрося. Паше было сказано, 
что папа - в командировке. И наступило странное время. Раньше в их доме 
постоянно бывали люди - доктора из папиной больницы, бывшие больные, 
музыканты... Теперь стало пусто. Хорошо, что у мамы заболела рука, и она 
три недели не ходила на работу. Так что их было трое - Паша, мама и тетя 
Фрося. Тётя Фрося, несмотря на нестарый возраст, уже была героиней 
Гражданской войны, в 1920 году она, четырнадцатилетняя, регулярно носила 
записки  от городских подпольщиков к партизанам и обратно. Как потом 
узнал Павел, годом позже она полюбила командира партизан, но он погиб в 
Крыму. И она не привязалась больше ни к кому, кроме как к семье доктора 
Витебского, в которой жила с Пашиного полугода и до конца своих дней. 
    Через месяц  наступил черёд "командировки" мамы. На этот раз обыск 
длился недолго, возможно, учли, что квартиру уже обыскивали. Мама 
крепко расцеловала Пашу, потом Фросю, и та ей сказала: - Не волнуйся, 
Люся, Пашу я беру на себя. - Маму увели, и следующий раз Павел увидел её 
через одиннадцать лет. А Фрося, велев Паше сидеть тихо и читать 
"Таинственный Остров", начала аккуратно, но быстро собираться, и к вечеру 
они уже ехали в деревню, где жили Фросины двоюродные. Дальнейшее 
Павел знал из рассказов. Бабушка получила телеграмму от Фроси и срочно 
приехала, перевезла Пашу и Фросю к себе, в этот город, в котором он с тех 
пор живёт. А власти, не обнаружив в родительской квартире Пашу,  чтобы 
отправить его в детский дом, успокоились на том, что квартиру 
конфисковали.
    Прошло семьдесят пять лет. Теперь нужно было принять решение. Как 
это было трудно! Павел считал, что вина тех, кто участвовал в преступлениях 
сталинизма, огромна, но ведь все, кто явно не участвовал, тоже, молча или 
вслух, соглашаясь или втайне проклиная, делили эту вину. Он так хорошо 
помнил преступно-глупые мысли своей комсомольской юности! Да, но перед 
ним сидел не абстрактный представитель виноватых, а тот, кто 
действительно послал пулю в затылок папы. Неужели следовать заповеди 
Христа: "Возлюби врага своего"? И Павел мысленно обратился к покойной 
тёте Фросе, мудрость и чистота души которой были ему бесконечно важны. И 
понял, что она сказала бы так: "Милый, мы с тобой в Бога не веруем. Но ведь 
религию создавали мудрейшие люди на протяжении веков. И то, что сказано 
в Нагорной проповеди, относится не только к искренне верующим, но и к 
нам. Очень тяжкое дело - возлюбить врага. Но иногда необходимо одолеть 
эту тяжесть". 
    Прошёл наверное час с начала их общения. Час - это страшно много. И 
Павел собрал все душевные силы:
    - Я принимаю вашу исповедь и могу простить вас.  
    

			Adoptione
			 Рассказ 

4 сентября 1980 года Никита Родионов пришёл в институт заранее. Хотел до 
начала занятий зайти в библиотеку, заказать литературу. Но у входа ему 
встретилась Наташа Кошелева и сказала, что на кафедре ждёт какая-то 
женщина. Он поспешил к себе наверх. 
Они не виделись лет десять. Но изменилась она за эти годы удивительно 
мало. 
- Здравствуй, Томочка. Очень рад тебя видеть. Что тебя привело ко мне?
- Никитка, это твоя публикация в Applied Physics? - Он кивнул. - Слушай, 
дружок, у меня к тебе очень странная просьба. Ты можешь прийти ко мне в 
гости, не расспрашивая пока никаких подробностей ни о моей жизни, ни о 
цели такого необычного приглашения? Если можешь, назначь любую дату и 
час. Готова ждать, но это очень важно. 
- Ближайшая суббота устроит? Часов в 11? И как приходить, одному или с 
Валей? 
- Если можно, одному. 
- Это хорошо. Она хотела съездить на какую-то выставку комнатной флоры. 
Ты помнишь, сколько этой флоры было у неё? 
- А как же! Я не помню, при тебе или нет Васька Горохов назвал всё это 
богатство Висячими Садами Восьмирамиды? Ты ей передай самый горячий 
привет. А как твои детишки?
-  Когда в загсе встал вопрос, сохраняет ли она фамилию Восьмерикова, она 
из-за этих висячих садов секунд пять колебалась. Но потом всё-таки стала 
Родионовой. Про детей... Ты наверно знаешь, что у нас двойня. Маша и Ваня. 
В третьем классе, и даже сидят на одной парте. Дома могут и поспорить, и 
слегка подраться. Но в школе порядок другой; мы все договорились, что 
Маша, более организованная, -  лидер. И пока - ни единого заметного 
инцидента. Ваня слушает её образцово. Помогает дружной жизни общность 
интересов - оба вслед за мамой увлекаются ботаникой, и на природе, и 
дома. Сейчас соревнуются в выращивании кофе - Маша лелеет Арабику, а 
Ваня - Робусту. Пока впереди Ваня, его кофе мы уже раза три пили. 
-  Томочка, прости, но через 15 минут у меня лекция. Так что чуточку гоню 
тебя. Хорошо, что можем не всегда соблюдать формы вежливости. До 
субботы. Твой адрес вижу на визитке; странно, что мы никогда не 
встречаемся просто на улице, между нашими домами расстояние метров 
триста. 
В субботу ровно в 11 Никита подошёл к её дому. Тамара стояла на крыльце. 
- Жду тебя, чтобы не тревожить мужа звонком. Сначала зайдём в мою 
комнату, я начну объясняться. Мой муж - Владимир Колев, на 15 лет старше 
нас. Окончил наш же факультет. Он просил, чтобы я побольше о нём 
рассказала прежде, чем вы сейчас увидитесь. Мы познакомились и 
поженились в 1970. Никитка, мне трудно описать, каким он был тогда! 
Красавец, физически для своих сорока лет почти идеален. Без труда делал 
подряд четыре фляка. Меня выжимал на левой ладошке, а ведь я весила 
шестьдесят четыре. А прочее... Из Третьяковки нам дважды звонили, 
умоляли: собирается на экскурсию группа искусствоведов из такой-то страны, 
просят пригласить специалиста с нестандартным взглядом на творчество 
Федотова, а интереснее, чем вы, мы никого не найдём. Срипач Лев  
Болеславович  Каган приятельствовал с ним. Бывать у нас Каган как правило 
не мог, но Володю как гостя (и меня вместе с ним) принимал охотно. И к его 
замечаниям прислушивался. В общем, я влюбилась сразу и бесповоротно. А 
он... Нет, с ним было всё прекрасно. Хотя я была у него не первая. Он 
женился в 20, а через семь лет они решили развестись. Сыну его было тогда 
четыре года, а к нашей свадьбе - одиннадцать. Но отношения с той семьёй 
были прекрасны. Мы с Тамарой (у него обе жены - Тамары) быстро 
подружились. Проблема алиментов решалась без труда. Для Володи 
переводить иностранную литературу было лёгким, нужным для дела и даже 
увлекательным занятием. И зарабатывать этим он мог столько, сколько 
хотел. Как раз тогда, когда мы познакомились, он осваивал ещё два языка - 
японский и хинди. 
- А потом он стал меня посвящать в совершенно загадочный долг. Женщина 
по имени Катя, с двумя детьми. Он никогда не общался с ней, только через 
Тамару, и то по почте. Очень трудно решался на подробности, и полностью, в 
чём дело, я узнала года три тому назад. Полную историю он с моей помощью 
расскажет тебе. А тогда... Однажды, в семьдесят седьмом году, он пришёл с 
работы в странном состоянии - смеси подавленности и возбуждения. 
Попросил меня сесть, сел сам и сказал, что сейчас расскажет тайну, которая 
мучила его уже пятнадцать лет. Раскрыл рот и сполз со стула на пол. 
Тяжёлый инфаркт мозга. И с тех пор он парализован, у него афазия, то есть, 
он почти не может говорить, я одна его понимаю. И  б?льшая часть того, что 
я тебе дальше прочту, это моя запись его рассказов. Теперь пойдём к нему. 
Володя полулежал в кресле. Никита раньше уже ухаживал за 
парализованной тётей, и всё сейчас было знакомо. И лицо, изуродованное в 
правой части характерной гримасой, и мучительные потуги произнести 
какие-то слова. Тамара познакомила их, они быстро согласились быть на 
"ты". Потом Володя нетерпеливо что-то пробормотал, и Тамара начала.
- Я иногда буду читать от лица Володи, иногда - от себя, как у меня 
получалось. Начну -  от него. Я окончил институт в пятьдесят седьмом году. 
Поступил в организацию, называть которую не вправе. Работа пошла хорошо, 
и в пятьдесят девятом я уже защитил кандидатскую.  
- А теперь - от моего лица. Здесь начинается самое болезненное. На 
внутреннем теоретическом семинаре Володя рассказал о своей постановке и 
своём решении интересной теоретической задачи. Володя, тебе не очень 
тягостно? Продолжать можно? - Он показал левой рукой, чтобы продолжала. 
- А потом был более общий (тоже, разумеется, секретный) семинар, на 
котором вдруг выступил Володин сотрудник (его звали Пётр, у него жена - 
Катя, о которой я уже сказала) и рассказал о Володиной задаче как о своей. 
Володя рассвирепел и на комсомольском собрании обрушился на коллегу. 
Оказалось, что это собрание сыграло очень печальную роль. Через три дня 
после него Петра арестовали. Обвинили в похищении и разглашении 
секретной информации, то есть, в шпионаже. Володю допрашивали как 
свидетеля. Допрашивали долго. Но он отказался считать некрасивый 
поступок коллеги шпионажем. Увы, Володиным мнением пренебрегли. 
Приговор был жест?к - 15 лет заключения. Эти пятнадцать лет Володя 
материально поддерживал Катю, но анонимно. Она считала, что в её 
несчастье виноват он. Да и сам Володя чувствовал свою долю вины, хотя, по-
моему, доверие к комсомольскому собранию не говорило об уме, но 
расценивать его как донос неправильно. 
Что происходило с Петром в заключении, никто не знал. Все попытки 
устроить пересмотр дела или хотя бы помиловать его отвергались. А через 
пятнадцать лет разразилась катастрофа. По специальным каналам пришло 
письмо, описывающее страшные события. За месяц до конца срока 
заключения Пётр покончил с  собой.  Кто может адекватно понять, что 
произошло в надломленной душе бедняги? Или на самом деле 
самоубийства не было, его убили?
Тамара глянула на Володю и буквально бросилась к нему. Его изуродованное 
лицо исказила  гримаса тяжкой скорби. 
- Володя, отдохни немножко. Давай в следующий раз. 
Он покачал головой и что-то пробормотал. Тамара напряжённо 
вслушивалась, а потом перевела Никите:
- Нет, растягивать нельзя. Сил не хватит. Нужно обговорить сегодня как 
можно больше. -  Никита кивнул. Тамара продолжила. - Я уже рассказала, 
как страшно подействовала на Володю эта весть. С тех пор три года мы 
живём вот так. Постепенно я начала понимать его речь. И главное, что 
поняла, - увечье мозга удивительным образом не уничтожило ни рабочих 
возможностей, ни  желания эти возможности применить  на деле. Через год 
мы приспособились вдвоём переводить литературу, если она - на 
английском или немецком, и прибавка к семейным финансам вполне 
чувствительна. А главное -  все три года он обдумывал проблемы 
нелинейной механики, придумывал новые проблемы и искал пути их 
решения. Но рассказать об этом было неимоверно трудно. У него не только 
афазия, но и аграфия. Он не может писать. И мне пришлось расшифровывать 
и записывать то, что он говорит. А я всё же не сильна в той области механики, 
которой он занимается. Хорошо, что способна читать ему литературу. Месяц 
назад прочла твою статью и сказала, что знаю тебя. Так в?т. У нас к тебе 
просьба. Посмотри мои записи по проблеме, которой Володя занят, и скажи, 
не захочешь ли ты разобраться в задаче и решить: насколько она тебе 
интересна и нельзя ли тебе подключиться к её решению в любом объёме. Я 
дам тебе немного сумбурно записанный материал, ты подумай.  
- Давай. 
Домой Никита принёс довольно толстую пачку. Текст был напечатан на 
машинке - читать будет легко. А формулы вписаны каллиграфическим 
почерком, которым Тамара славилась. 
Валя с ребятами пришли через час после него. Валя привычным движением 
поставила на цветочную полку вытянутый вверх пакет и, не раскрывая его, 
повернулась к мужу.
- Ну, рассказывай. 
- Самое первое. Помнишь, мы с неделю назад дружно  решили, что наша 
группа была особенной, что до сих пор, придя к любому мы чувствуем, что 
пришли домой? Сегодня - новое тому подтверждение. Дома у Тамары я 
чувствовал себя совершенно свободно, хотя с её мужем Володей 
познакомился только что, и обстоятельства знакомства -  из ряда вон 
выходящие. Володя уже три года как парализован. Тяжёлый инсульт. Я потом 
расскажу, как инсульт возник. Пока - главное. Оказалась не задетой 
способность заниматься проблемами нелинейной механики, но он 
совершенно не может писать и почти не может говорить. И они приняли 
решение. Володя частью разъясняет, частью диктует Тамаре свои мысли, а 
она ищет механика, которого удастся уговорить включиться в найденную им 
проблему. И первым кандидатом оказался я. Как только они прочли мою 
статью в Applied Physics, Томка побежала на факультет. 
- А ты как решил?
- Я взял Тамарину расшифровку того, что говорил Володя, и должен за 
неделю-две решить: насколько мне это интересно, насколько трудоёмко и 
возьмусь ли я за это. Жаль, что твои интересы сместились  в сторону 
небесной механики. Взгляд с точки зрения нелинейщика - не для тебя. А 
бытовую сторону, затрату времени  и сил обсудим позже. Пока что 
пообедаем, и начну разбираться. 
Никита устроился поудобнее и развернул Тамарин текст. Ребята сегодня 
дежурили  по мытью посуды, потом они будут заниматься растительностью, 
и старой, и новыми покупками. Так что времени, может быть, и хватит. Текст 
обещал быть нелёгким. Как он привык, в таких случаях вначале прочёл всё 
"как художественную литературу", не останавливаясь на непонятных местах, 
стараясь лишь уловить общий смысл. Общий смысл улавливался нелегко. 
Быстро убедился, что проблема близка к тому, что волновало его. Понял, что 
автор приложил большие  усилия к тому, чтобы сделать свои подходы как 
можно прозрачнее. Но прозрачность эта  всё больше начинала напоминать 
замечательное озеро, в которое удалось заглянуть однажды на Алтае, озеро 
размером 10Х15 метров и глубиной 110 метров, с белоснежными 
кварцитовыми берегами и с чистейшей водой. До сих пор мурашки по спине 
пробегали при воспоминании о чувстве непроглядной  прозрачности, 
охватившем его при взгляде вглубь. И сейчас мурашки начинали бегать. 
Никита позвонил Тамаре. 
- Ребята, вы - настоящие соблазнители. Очень страшно, но я попробую. 
Взялся за гуж. Пока есть вопрос. У тебя экземпляр - из той же закладки, с той 
же нумерацией строк? Ну, замечательно. Страница 2, строка 18. Правильно 
ли я понял, что вы обрываете верхний предел несобственного интеграла там, 
где систему уже нельзя рассматривать, как сплошную среду, и приходится 
переходить к модели случайно движущихся молекул? Но условие (1.34) я бы 
просил уточнить. Да, я жду. 
- Валюша, делать нечего. Я решил заняться этой задачей. Так что на 
ближайшей неделе я буду плотно занят. Но вот что. Уже пора выполнять 
обещание детишкам куда-нибудь поехать в выходные. Как ты думаешь, 
одолеем в следующую субботу поездку на Окский карьер? Который при 
Щуровском заводе. Но обеспечивать еду придётся тебе. А за мной - молотки. 
Восемь лет назад в летнем турпоходе по Якутии ребята наткнулись на очень 
странный артефакт. Неизвестная экспедиция, по разным приметам не 
позднее 38-го года, оставила целую свалку мусора. И в ней лежали три 
геологических молотка, один стандартный, а два уменьшенных. Все три - без  
рукояток. И теперь Никита сумел заказать хорошие рукоятки, и на 
наступающей неделе он должен был их получить. 
-  Детишки, в субботу мы едем на известняковый карьер, искать интересные 
минералы и окаменелости. Попридержите немножко вопли восторга и 
послушайте. Ехать туда - часа два с лишним, да столько же - обратно. Там 
нужно и поработать, и пообедать. Так что выезжаем рано. И ещё одно. Если 
будет плохая погода, поездка не состоится, и решать это будем мы с мамой, 
от вас - никаких упрашиваний. Если так произойдёт, обещаю: используем 
другой подходящий день. А на неделе я буду очень занят, вы с мамой 
подготовите всё необходимое для экскурсии. 
Всю неделю Никита напряжённо работал над Володиным текстом. Медленно 
прояснялась глубина, хотя самая сердцевина никак не давалась. Но всё яснее 
становилось: проблема обнаружена интереснейшая, и уровень её решения - 
высочайший. Каждый день Никита звонил Тамаре, а она, ответив на вопросы, 
рассказывала, что Володю радуют темпы работы. А в четверг в её голосе 
вдруг зазвучали слёзы. На испуганный вопрос Никиты она улыбнулась 
(улыбка была слышна по телефону!) и рассказала, что началась ремиссия 
афазии. Понять его речь уже заметно проще. Когда Никита придёт, они 
смогут поговорить. 
В пятницу Маша с Ваней послушно пошли спать, но ещё долго из детской 
слышны были подавляемые вздохи. Взрослые тоже легли ещё до 11. А 
назавтра в шесть около двери спальни раздался тихий шопот: "Родители! Вы 
спите?" Никита с Валей только что встали. И, выйдя на кухню, увидели 
накрытый стол. Дождавшись, пока они умоются, Маша торжественно 
провозгласила: "Завтрак. Гречневая каша, сосиски, родителям кофе, нам с 
Ванюшкой какао". Ну, как было не умилиться! Во сколько же они встали, 
чтобы в первый раз приготовить завтрак на всю семью!
Выехали в 6.45. Первый час машину вёл Никита, а остальные, сморённые 
ожиданием и надеждой, заснули. Потом за руль села Валя. Никита начал 
рассказывать. 
- После Русавкинского мы едем ещё на один известняковый карьер. Залежи 
известняка образовались в другой части того же моря что и в Русавкине. Но 
какие-то условия за триста миллионно лет были не во всём одинаковыми, и 
при одинаковых самых общих чертах мы встретимся с некоторыми 
отличиями. Другие окаменелости. Кораллы там были одиночные, здесь в 
основном будем встречаться с кусками коралловых рифов. Здесь довольно 
часто можно встретить раковины брахиопод - помните, я говорил, что они 
похожи на раковины двустворчатых моллюсков, но это совсем другой тип 
животных. А если повезёт, сможем найти трилобита. Ко времени 
образования этих слоёв они существовали уже 200 миллионов лет, и  их 
время кончалось. И, кроме окаменелостей. В Русавкине самое, пожалуй, 
красивое -   жеоды, у которых снаружи - халцедон причудливой формы, а 
внутри - щётки светлых аметистов. Там, куда мы едем, халцедон в основном 
гладкий, а если он нарастал достаточно толстым слоем, то этот слой по 
окраске делится на узкие слои, то есть... Ванюша, как это называется? - Агат. 
- Правильно, и найти хороший агат - большое везение. И последнее. Те слои 
в Русавкине, из которых мы извлекали халцедоновые жеоды, были очень 
рыхлые, и там едва ли не главным инструментом была лопата. Здесь куда 
чаще нужен молоток. И мама поручила мне (Валя скептически хмыкнула) 
обеспечить вас молотками. -  Он залез в стоявший около пакет и вынул два 
небольших молотка. - Визг восторга не возбраняется. 
Визг получился очень громким, но он уже почти не слышал. Снова мысль 
побежала по проторённой дорожке, и снова дорожка  замкнулась в круг. 
Никита слегка усмехнулся. Скорее эллипс, чем круг. Но что в фокусе - 
желанное решение или ошибка? 
Вот и Коломна. Мост через Оку, потом направо. Совсем близко от входа в 
карьер он нашёл укромное местечко для парковки, а недалеко - холмик, на 
котором удобно развести костёр и приготовить немудрёный второй завтрак. 
Завтракали очень быстро. Не терпелось оказаться в карьере. И карьер не 
обманул смелые ожидания детей. Гигант по сравнению с уютной ямкой 
Русавкина. Никита довольно долго вёл их, пытаясь догадаться, где есть 
достаточно свежие выработки. Наконец, остановились. Ребята, терпеливо 
выслушав последний инструктаж по технике безопасности и аккуратно 
закрепив каски, устроились метрах в десяти от Никиты и метрах в трёх друг 
от друга. Валя в таких случаях предпочитала секретарскую роль. Она выбрала 
удобный камень и, сидя на нём с полевым дневником на соседнем камне, 
даже мирно подрёмывала, подставив лицо пока ещё тёплому солнышку. С 
полчаса никто из "палеонтологов" ничего не говорил. Потом Маша 
подозвала отца и показала ему глыбу, массой, похоже, с тонну - явно 
фрагмент кораллового рифа. Отколоть от неё что-нибудь приличное явно не 
получалось, но все повеселели - лиха беда начало. Не успел Никита отойти, 
как Ваня нашёл прекрасный образец светло-жёлтого халцедона с тонкими 
узорами агата. Работа пошла. Как всегда в таких случаях, пошла она неровно 
- минутки, когда все собирались разглядывать новую находку, чередовались 
с десятками минут, посвящёнными молчаливому перебиранию камней с 
надеждой что-то обнаружить. Около часа дня, когда старшие уже  
подумывали об обеде, Ваня закричал: "Все - ко мне!" И не зря закричал. 
Уже метров с четырёх Никита увидел неплохо сохранившегося трилобита 
длиной сантиметров шесть. К сожалению, тот торчал из довольно 
монолитного блока известняка. И Ваня явно рассчитывал, что выколачивать 
из породы станет папа - самый опытный. Ну, что ж, это  правильно. 
Никита повернулся, чтобы сходить за инструментами, и в этот момент 
совершенно внезапно в голове возникло объяснение, в чём  суть Володиной 
проблемы, суть того, что сделал Володя, и пути возможного развития 
полученных решений. Ему стало жутко. Вся эта большая картина так 
стремительно возникла со всеми подробностями, что казалась неустойчивой. 
- Валюша, мне придётся срочно поработать с бумагами. Дай тетрадь и 
карандаш. Трилобита ты выколотишь не хуже, чем я. И идите разжигать 
костёр и готовить обед. Можете начинать обедать. Когда смогу, к вам 
присоединюсь. 
Текст  получился довольно компактный, и уже минут через сорок он почти 
бегом устремился к своим, и даже не опоздал к началу обеда. И, 
оправдываясь, сказал, что виноват и в наказание берёт на себя мытьё 
посуды. Чисто мыть посуду было для него давним и излюбленным занятием, 
не мешавшим думать и всё дальше погружаться в замечательную красоту 
только что осознанной задачи. 
Около половины восьмого они подъезжали к дому. Никита весь светился от 
радости. Да и остальные. Дети перечисляли добычу: трилобит, две 
брахиоподы, не очень хорошая, но всё же вполне узнаваемая раковина 
аммонита, три образца халцедона, из них один - явный агат. Валя 
размышляла - неужели её женское и материнское естество настолько 
сильно, что, кроме радости мужа и детей, ей ничего не надо для счастья? 
Выходило, что ничего. 
Утром в воскресенье ребята готовились в гости. У Васи Розенблюма  - день 
рождения Их звали днём в кафе. Сейчас, после краткого обсуждения, они 
решили вдобавок к купленной заранее подборке Джеральда Даррела  
подарить вчерашнюю брахиоподу. И сообщили родителям, что мама с папой 
могут быть свободными. Никита уже созвонился с Тамарой и договорился 
сразу после обеда прийти вдвоём. 
- Никитка, это просто безобразие. Меньше пяти минут пешком - и ни разу за 
десять лет не повстречаться на улице. Господи, что-то я дрожу. Я всегда 
любила её, и тосковала, что она исчезла. Будет ли по-прежнему? 
Похоже, было по-прежнему. Девчонки (а как их иначе обзывать?) замерли во 
взаимном объятии секунд на сорок. Никита тем временем с удовольствием 
отмечал в Володиной внешности сдвиги в лучшую сторону. Удовольствие 
ещё возросло, когда Володя не без труда, но всё же разборчиво сказал 
несколько слов Вале. И тоже разборчиво - Тамаре: "Девчата, мы 
побеседуем". Девчата упорхнули в другую комнату, и началась беседа. 
Никита не стал задавать  мелкие вопросы, а сразу стал делиться своим 
взглядом на проблему. Володя напряжённо слушал и временами кивал - 
кивал с большим трудом, но уже понятно. Потом Володя попросил позвать 
женщин. И с помощью Тамары, но в основном уже сам сказал слова, которых  
несколько часов боялся и ждал Никита. 
- Никита, я мечтаю напечатать это. Но без тебя это невозможно. Приглашаю 
тебя в соавторы. Тамара скажет. 
- Никитушка, раз Володя передал слово мне, он уже понял, что ты всерьёз 
разобрался в теме и сумеешь довести статью до ума. А ещё он приглашает 
тебя стать его filius adop. Знаешь, что это? -  Нет. -  Он велел рассказать. В 
классической Римской империи чаще всего, если  у императора был 
наследник, им был не сын, а усыновлённый. Усыновление по-латыни 
adoptione, а приёмный сын -  filius adop. Ну, а на нашем жаргоне это, 
пожалуй, -  соавтор. И, как показывает история Рима, усыновлённые 
рассматривались как более надёжные преемники, чем родные дети. 
- Ну, хорошо. Почти согласился стать приёмышем. 
- Никитка, здесь есть одно трудное место. Для того, чтобы Володе печататься 
под своей фамилией, всё ещё нужно оформлять очень много бумаг. Он это 
делать не может. Поэтому публикация желательна только за твоей 
подписью. 
- Володя, и ты собираешься сделать мне такой подарок? Ты вообще 
представляешь себе масштаб того, что ты сделал? Это более, чем крупный 
вклад в общую теорию. Вроде бы, не принято оценивать работу в глаза 
автору. Но сейчас обстоятельства исключительные. Твоя работа войдёт в 
классику науки. Каково будет мне ощущать себя фальшивым классиком? 
Слушай, а нельзя тебе опубликоваться под псевдонимом? Я попробую 
разведать в парочке журналов - нашем и международном, есть ли такая 
практика и как это оформить. 
Действительно, в состоянии Володи произошёл очень заметный сдвиг. 
Медленно, запинаясь и мучительно одолевая с трудом дающиеся слова, но 
он оказался способным на довольно длинную тираду. 
- Никита, я об этом уже думал. Кажется, такое возможно лишь, если есть 
соавторы, и первый автор назван полностью, без псевдонима, чтобы 
редакция общалась с ним.
Он замолчал, утомлённый долгой речью. Никита поглядел вокруг. Обе 
женщины напряжённо следили за ним и Володей. Конечно, можно отложить 
решение, но как это измучит великого учёного, ждущего от него решения 
судьбы своей работы. 
- Володя, давай, я разузнаю всё подробнее, и тогда решим. 
Здесь в разговор вступила Тамара. 
- Разузнать удобнее всего Володиному сыну, Ване. Он решил параллельно 
университету работать, и работает в редакции Физического журнала. Но мне 
пришло в голову вот что. Я же вас, теоретиков, знаю. Раз Никита сказал, что 
основные мысли Володиной работы он понял, значит, у него в голове уже 
шевелятся какие-то новые идеи. Подождём немножко - вдруг, удастся 
оформить полноценную работу двоих. Вов, ты сколько согласен ждать? 
Месяц потерпишь?
Володя кивнул утвердительно.  Никита с удовольствием отметил, что и кивок 
дался ему куда легче, чем в прошлый раз. 
- Ну, Томка, удружила! Теперь я месяц или два попадаю в соломенные 
вдовы. Видишь, у Никитки над левой бровью появилась вертикальная 
морщинка? Это - всегда, когда его ухватит за левое ухо увлечение. Прощай, 
семейная жизнь! Ладно, видать, такая моя доля. Но ты за это бесплатно 
напишешь мне рецепт шарлотки. 
- Бесплатно нельзя. Вкус не тот будет. Только за рупь семьдесят.
После недолгих, но азартных торгов сошлись на рубле и шестидесяти двух 
копейках. За чай (с шарлоткой!) садились оживлённые и весёлые. 
Да, увлечение оказалось очень сильным. Лучше всего работалось на 
кафедре, и пять дней в неделю он приходил домой часов в девять, да ещё 
после ужина урывал часа полтора-два для работы. И как раз однажды 
вечером, когда он для краткого отдыха стал разглядывать недавно 
найденного трилобита, на него снова снизошло озарение. Он понял, чт? и 
к?к необходимо проанализировать. Поистине, стоило утвердить трилобита в 
ранге вдохновителя решений. 
Дальше удобнее всего перейти на язык репортажа. Как сказала Валя, 
вертикальная морщинка на Никитином лбу оказалась беспрецедентно 
глубокой. Уже в конце ноября он отдал черновик статьи Тамаре на 
перепечатку. За декабрь удалось пройти все формальности и подготовить 
статью к отсылке в журнал. Под конец Володя созорничал. В заголовке статьи 
стояли фамилии авторов: Н.К. Родионов и В.Е. Трилобитов. А двадцать 
четвёртого декабря в шесть тридцать утра Никиту разбудил звонок Тамары:
- Володька пытается встать! 
После работы Никита помчался к Колевым. В дверях комнаты его ждал 
Володя. На костылях, но самостоятельно стоящий. 


			Разлука
			Рассказ

Люся долго плакала, прижавшись к груди Кирилла. Последнее свидание в 
этом случайно найденном домишке в выселенной деревне, где за два 
месяца никто ни разу не потревожил их уединения. 
- Кирюша! Я завтра уезжаю в Красноярск. Проводи меня, из общежития мне 
нужно выйти в семь вечера. 
- Люсенька, родная, неужели нельзя здесь задержаться?
- Любимый мой, поставлено жёсткое требование: 1 сентября я выхожу на 
работу, иначе моё место занимает другой преподаватель. Он не прошёл по 
конкурсу, но пока не нашёл другой работы. В конкурсе мой отрыв от него -  
минимальный, и с ним без труда заключат контракт.
- Слушай, давай поженимся, - его голос дрогнул. - Я не говорил тебе это, 
потому что хотел насладиться любовью на свободе. Но сейчас - иное. 
- Нет, мой родимый. Тебе ведь свобода нужна, чтобы творить.  Я постоянно 
буду отвлекать тебя от творчества. А так - и я тоже буду свободной, и 
упустить эту возможность я не могу. 
Первый раз в жизни Кирилл ощутил горечь разочарования. До сих пор он 
вполне подходил под определение "баловень судьбы". Папа - топ-
менеджер в крупной фирме. Мама оставила профессию скрипачки, чтобы 
создать обожаемому единственному сыну райскую обстановку в семье. 
Явные математические способности сын обнаружил лет в восемь, и всё 
дальнейшее - учёба, научная работа (в аспирантуру он  не пошёл) - 
проходило легко и успешно. Недели две назад он, пока ещё смутно, вышел 
на идею, которая обещала стать новым и серьёзным разделом в общей 
алгебре. Даже в игре на фортепиано профессионалы оценивали его 
достижения довольно высоко. А последние четыре месяца осветились 
Люсиной любовью. И вот... Беда та, что он, чувствуя себя подлецом, всё же в 
глубине души понимал, насколько весомы Люсины слова. Сейчас, когда он 
должен был безраздельно уйти в свою проблему, любовь временами 
приобретала привкус помехи. Разорваться между алгеброй и любовной 
страстью не удавалось. 
- Любимая моя, как тебе писать? Ты - какая-то засекреченная. 
- Да нет, просто родители ещё не закончили переезд из Чеглоковки в 
Красноярск. Первые месяца три мне обещано общежитие, а потом я всё 
сообщу. Но, если сначала писать не смогу, не волнуйся. Я ведь очень ленива 
на письма, даже по электронной почте. Когда моя жизнь  приобретёт 
определённость, обязательно напишу. А пока работай спокойно. 
Назавтра с работы он пришёл прямо в общежитие. В комнатке Люси уже 
усердно наводили окончательные чистоту и порядок мальчики и девочки из 
их команды. Звать их иначе, как мальчиками и девочками, язык не 
поворачивался. Все они, кроме Кирилла, учились в одной замечательной 
группе, и ухитрились окончить Университет как раз тогда, когда 
организовалась лаборатория фундаментальных проблем математики. И их 
всех вместе "превратили" в эту лабораторию. Даша, Вера, Костя, Вадим, 
Валера. Кирилл - во главе. И была Люся... 
В половине седьмого комнату сдали заведующей хозяйством, и Кирилл 
повёз их (кроме Даши, Вадима и Валеры, которые спешили на очередное 
волонтёрское дежурство в хоспис) на вокзал. Поезд подали рано, и все они 
разместились в купе. Кирилл достал бутылку хорошего французского вина и 
бутерброды для закуски. Пригласили присоединиться парня по имени Лука, 
который должен был ехать в том же купе. Люся расцеловала Веру, Костю и 
Кирилла. Лука внимательно поглядел и заверил Кирилла: "Ты, мужик, не 
волнуйся. Доставим в целости и сохранности". И поезд уехал. Они пошли к 
машине, Кирилл шёл, но чувствовал, что в любой момент может рухнуть. С 
трудом овладел собой. Всё же нужно было ехать. Когда тронулись,  Костя 
сказал: 
- Кирилл, мы тут посоветовались. Нам кажется, текущая работа - на мази, и с 
ней мы впятером справимся. А ты полностью переключайся на своё.  
 - Спасибо, ребята. Я подумаю. 
Всякий раз, как Кирилл вспоминал о Люсе, сердце начинало болеть чисто 
физически. Но бывало это всё реже, не из-за ослабления тоски, а потому, что  
всё глубже засасывала задача, над которой он работал. Он стал спать не 
больше пяти часов в день, просил маму готовить ему только то, что можно 
съесть быстро. И только каждую пятницу посвящал час - два запросу в какую-
нибудь новую инстанцию, нет  ли данных о Чеглоковой Людмиле 
Николаевне. Ответа либо не было, либо был он отрицательным. 
Прошло полтора года. И вот последняя точка поставлена. Ещё в январе 
выяснилось: семинар с презентацией результатов назначен на 18 марта. 
Начались административные хлопоты, выматывающие до предела. Удалось 
напечатать на бумаге препринт на 40 страниц, на русском и английском 
языках. Удалось организовать приглашение Такахаси из Токийского 
университета и Крюгера из Гёттингена. 
Наступило восемнадцатое марта. Доклад Кирилла был предельно краток. Он 
ясно понимал, что тем, кто не проработал его препринта, бессмысленно 
читать лекцию даже на четыре часа. Поэтому ограничился кратчайшей 
формулировкой основной идеи, а дальше шли благодарности, товарищам по 
лаборатории, руководству, иностранным гостям. Особо он поблагодарил 
иностранцев за согласие прослушать доклад на русском, а прения - на двух 
языках: как замечательно, что изучение русского вошло в моду в среде 
математиков. Ответы на вопросы заняли больше двух часов. Серьёзной 
критики в выступлениях не было. Очень своеобразным оказалось  
выступление господина Такахаси на русском языке. Он рассказал, что в 
последнее время ему пришлось оценивать работу Фаркаша из Будапешта. 
Теорема сформулирована и доказана на 1650 страницах. Но это одна 
теорема. А господин Добров сумел изложить на 40 страницах целый новый 
раздел алгебры. И значение его, скорее всего, не меньше, чем теоремы 
Фаркаша. Приятно и не слишком сложно было разбираться в этом труде. 
Хотя, вроде бы, особого напряжения Кирилл не испытывал, всё же к концу 
семинара он чувствовал себя опустошённым. На завтра обещано Такахаси и 
Крюгеру провести экскурсию в Минералогический музей. А сейчас с 
наслаждением согласился с Верой пообедать, а после столовой прогуляться в 
Ботанический сад - погода была прекрасная, тепло, как в конце мая. Они 
сели на лавочку. Внезапно глаза Веры засверкали, голос из обычного 
сопрано превратился почти в контральто.
- Кирилл, дорогой, я тебя очень люблю. Знаю всё, рассчитывать мне не на 
что, но об одном я мечтаю. Возьми меня хоть на неделю в любовницы. 
Чтобы мне до конца жизни было о чём вспоминать. 
- Верочка, не могу. Ты для меня - родной и милый человек. Но я не могу 
заменять любовь сексом. Знаю, что подобных мне - очень мало, и такая 
очаровательная девушка, как ты, вправе была считать, что я не устою. И я 
был бы идиотом, если бы стал тебя осуждать за твой порыв. Родная, потерпи 
немного, найдётся человек, более тебе подходящий. Обязательно найдётся. 
В апреле - мае накопившиеся педагогические проблемы слегка потеснили 
научную работу.  А двадцать восьмого мая его попросил зайти декан. 
Предложил съездить в Онск, в университет. Университет очень молодой, и 
сейчас они впервые проводят олимпиаду среди школьников. И просят 
прислать солидного специалиста на роль председателя жюри. Кириллу очень 
не хотелось тратить  время на эту работу. Он так жаждал ближайший месяц, 
когда работы будет чуточку меньше, посвятить поискам Люси. И он  
посоветовал найти кого-нибудь другого. Декан настаивать не стал, но 
попросил денёк подумать. Выйдя из деканата, Кирилл наткнулся на Веру, 
которая буквально кинулась к нему. 
- Кирюша! У меня для тебя две замечательные новости. Смотри на страницу 
68. 
Она протянула Кириллу изящно изданную книжку: "Учёные записки Онского 
Университета. Серия биологическая". На странице 68 начиналась статья: 
"Некоторые корреляции генома северного оленя с природными  условиями. 
Олени тундры и тайги". А потом - список авторов. И третья фамилия - 
Чеглокова Л.Н. 
- Подожди немножко! И никуда не уходи. Я сейчас! -  Он буквально 
ворвался в деканат. - Сергей Иванович! Вы ещё не нашли мне замену? Я 
согласен! - И через пять минут: - Верочка! Спасибо! А какая новость - 
вторая? 
- Мы с Костей в начале августа женимся. Ты будешь на свадьбе? 
- Как замечательно! Поцеловать тебя можно?
В самолёте Кирилл смог поспать два часа. Потом началось приземление. И 
первое неожиданное потрясение в Онске. У выхода в зал ожидания стоял 
юноша с плакатом, а на плакате - рисунок по сюжету, который Кирилл 
придумал когда-то: интеграл от нуля до бесконечности со стрекозиными 
крыльями. Кирилл протиснулся к нему через толпу. 
- Добрый день. Я - Кирилл Добров. Рад познакомиться. Будем на "ты"?
- Спасибо. Готов на "ты". А меня зовут под пару тебе. Мефодий. Друзья 
кличут Модей. Поехали в университет. А как ты так мгновенно узнал, кто я?
- Рисунок стрекозы придумал я. И значит, его предложила Люся Чеглокова. 
Она будет в университете? 
- Должна быть. Её сынок сейчас здоров. Зубки режутся нормально. 
Сильный толчок в сердце. У Люси - сын. Если режутся зубки, скорее всего, 
ему - около года. И значит, это его сын. И она ничего не сообщила ему. Не 
может же быть, что, расставшись с  ним, она тут же забеременела. Но могла 
ли она не написать, что родила сына?
Онск был тем городом-мечтой, к которому десятилетиями стремились 
градостроители. Весь - в лесу. Большие сосны, сибирские кедры, 
лиственницы. Правда, дома в основном десятиэтажные, но видно было, что 
над ними трудился талантливый архитектор. Они неожиданно хорошо 
гармонировали с окружающими их деревьями.  Поездка оказалась короткой. 
- Вот и университет, -  сказал Модя. 
Здание университета стояло на невысокой скале с плоской вершиной. 
Подъёмы к верхушке обсажены кедровым стлаником. "Красиво живут!" - 
подумал он и сейчас же забыл обо всём. Люся ждала их, стоя в двух метрах 
от парковочного места. Лицо её застыло в наряжённой гримасе. И 
обратилась она сначала к Мефодию.
- Модя, скажи ребятам, что мы подойдём минут через двадцать, и я вас 
познакомлю с Кириллом Николаевичем. Кирилл, сначала надо вкратце 
поговорить. 
Она повела Кирилла в маленькую пустую комнатку, и только здесь обняла и 
поцеловала. Поцеловала, тесно прижавшись, как тогда, полтора года назад. 
Голова его пошла кругом. С трудом он овладел собой. 
- Люсенька, ведь это мой сын? И ты ничего  не написала мне? 
- Милый, я не могла срывать тебя с твоей работы. Сейчас, когда работу ты 
защитил, я бы обязательно написала. Сегодня в хронике Hot news of sciense 
какой-то японец сообщил, что презентация твоей работы прошла блестяще. 
Но бог с этим. Ты можешь поцеловать меня? 
На какой-то миг он почувствовал, что погружается в блаженство, 
отнимающее ориентировку во времени, что он безнадёжно пропускает 
назначенные сроки. Люся первая оторвалась от него. 
- Кирилка, сначала - дело. Познакомишься с нашими, проведёшь 
олимпиаду, и пойдём к нам домой. 
Коллектив кафедры общей математики оказался по ощущению странно 
знакомым. Так же, как дома, почти все -  молодёжь, лишь один профессор - 
старше полувека. Олимпиада длилась с двенадцати до половины пятого. 
Кирилла обстановка обрадовала. В Москве он достаточно часто приходил на 
олимпиады, а лет десять назад сам участвовал одновременно в пяти - по 
математике, информатике, биологии, литературе и истории. Даже дома над 
его кроватью мама прикрепила пять значков победителя. Но в Москве 
возможности любого желающего почти не ограничены. А здесь эта 
олимпиада была первой и пока единственной, и глаза школьников сияли 
радостью. Особенно радостным был эпизод, живо напомнивший далёкие 
годы учения в младших классах. В аудитории, заполненной тридцатью - 
сорока соревнующимися из старшей группы, он вдруг увидел мальчика лет 
восьми. И не успел Кирилл прокрутить в голове старое воспоминание о своей 
первой олимпиаде, на которой он вот так же гляделся младенцем среди 
взрослых дяденек, как мальчик отдал свои листки студенту, следящему за 
порядком, а сам пошёл к двери. Кирилл взял листки. Аккуратнейшим 
почерком было написано: "Ирек Маралбаев. Школа № 4, класс 5 "б"". И 
дальше такой же аккуратный текст. Кирилл быстро проверил. Все решения 
безукоризненны. 
- Что за чудо-ребёнок,  -  тихо спросил Кирилл одного из сотрудников, 
Сергея. 
-  Это наш Ирек, мы его в шутку Игреком зовём. Приходит на кафедру, на 
математический кружок. Поразительно талантлив. 
- Ну, вот, первая премия уже определилась. Он - и первый, и всё решено и 
оформлено безукоризненно. 
Остальные три часа в нём всё нарастало нетерпение, но удавалось занимать 
себя. К концу все работы лежали на столе проверенные. Обсуждение премий 
переносилось на послезавтра - спонсор ещё не полностью их выделил. И вот 
они с Люсей - снова вместе и идут к ней домой. 
- Кирюша, как раз, когда я начала работать здесь, в университете, мы 
осваивали  в Онске новую квартиру. Получилось  удачно - папу перевели в 
Онск тогда же, как я прошла здесь конкурс.  Мой папа Николай Петрович -  
хирург, заведует отделением в Онской больнице. Он - человек суровый, тебе 
придётся постараться, чтобы завоевать его доверие. Но я его очень люблю. 
Мама гораздо проще. Она медсестра. Галина Олеговна. А брат мой Глеб на 
десять лет старше меня, он биофизик, и из Чеглоковки переехал под Москву, 
в Пущино. Любимый, ты ведь не передумал? Мы поженимся? - Он кивнул. - 
Тогда остаётся самое главное. Как тебя примет Ванечка? Но это будем 
выяснять сейчас. А как твои планы? 
- Могу прожить здесь месяца два. На кафедре договорюсь.  Тебе решать - 
будем ли проводить пышную свадьбу или ограничимся скромным 
торжеством. Как будем жить дальше, необходимо думать. Пока я не вижу 
других вариантов, кроме моей работы в Университете, но если найдутся 
весомые доводы для иного, обсудим. Одно очень важно. На каких я правах 
сегодня-завтра. Муж, жених или влюблённый? 
- Очень хочется, чтобы - муж. Но спросим у родителей. А уж Ванино доверие 
придётся зарабатывать тебе самому. 
Дом Люси демонстрировал ту же руку архитектора-мастера, которую Кирилл 
уже отметил по дороге из аэропорта. Они пешком поднялись на третий этаж 
- так было легче подготовится душой, чем в лифте. Перед дверью Люся 
приложила палец к губам и прошептала: "Ванечка ещё, наверное, спит". 
Дверь открылась удивительно бесшумно. Люся протянула Кириллу пару 
домашних тапочек, переобулась сама, повесила свою и Кириллову куртки. 
Потом заглянула в комнату и поманила его. 
- Мамочка, я пришла с Кириллом. 
- Здравствуйте, Галина Олеговна. 
Совсем не старая женщина. Ну, да, Люсе - 27, ей может не быть и 
пятидесяти. Светлые волосы, похожие на Люсины. И лицо очень похоже - не 
только чертами, но и выражением добросердечия, которое у Люси было 
почти постоянным. И стало немного спокойнее - эта женщина примет его. 
-  Здравствуй, Кириллушка. Располагайся, только тихо. Ванечка спит. Ну, 
расскажи, с чем пожаловал. 
- Приехал к жене и сыну. Примете?
Внезапно Галина Олеговна уткнулась глазами в свой локоть и горько 
заплакала. Кирилл молча ждал. Минуты через две она подняла заплаканное 
лицо и судорожно вздохнула. 
Ты уж не сердись. О вашей и нашей жизни дело идёт. У Люси есть старший 
брат Глеб, так он пять лет, как уехал от нас, живёт в Пущине, под Серпуховом. 
Теперь увезёшь дочку и внучонка - одни мы останемся. Да ведь не лишать 
же Ваню отца, а Люсю  -  мужа. По мне, нужно соглашаться. Дочка у нас 
очень разумная, раз уж она решила, что ты - её судьба, я перечить ей не 
стану. Но вот ещё что скажет Николай Петрович? Подожди минутку, я слышу, 
он подходит к двери.
Так же бесшумно, как и при их приходе, раскрылась дверь, и звучный бас 
спросил:
- Кто у нас? 
- Папа, я пришла с Кириллом. Познакомься, только тихо, Ваня спит. 
Не очень высокий, но кряжистый. Лицо без каких-либо бросающихся в глаза 
особенностей. Серые глаза, начинающие седеть волосы. Рукопожатие было 
мощным, но Кирилл умел такими обмениваться. 
- Ну, что? Почему так долго не объявлялся? 
- Люся засекретилась.
- А ты её не обижал?
- Предлагал ей выйти за меня, а она сбежала.
- Ладно. Теперь такой вопрос. Чем ты в жизни занимаешься? 
- Николай Петрович, два занятия. Во-первых, учу студентов математике. А 
во-вторых, участвую в развитии этой самой математики. 
- Про учёбу. Ты нашего Ирека Маралбаева видел? 
- Удивительный парень. Нужно будет продумать, как ему учиться дальше. У 
математиков раннее научное развитие - вещь довольно обычная, и важно, 
чтобы он не взомнил себя вундеркиндом, но и не потратил юные годы зря. 
- А что делаешь в науке? 
- Вот это я не смогу вам объяснить. Даже Люсе не смогу. В математике есть 
очень глубинные вопросы, настолько сложные, что в каждом разбирается на 
весь мир человек по сотне. Одним и я занимаюсь, вот три месяца назад 
отчитался в законченном исследовании. 
- А для чего это нужно? 
- Очень важный и очень трудный вопрос. Математика - невероятно 
разносторонняя система. Что-то в ней уже веками служит  основой всех наук, 
что-то внезапно оказывается необходимой частью этой основы, а что-то пока 
может быть нужно только для обоснования самой математики, и неизвестно, 
найдёт ли оно применение за пределами чистой математики. Вот этой 
чистой наукой я и занимаюсь. 
Николай Петрович задумался. Кирилл боялся пошевелиться. Внезапно у его 
собеседника лицо осветилось хитрой улыбкой. 
- Ты что, собираешься играть с Ванюшкой в рабочих брюках и галстуке? Ну-
ка, доставай домашний костюм, если догадался его захватить, и марш в 
душевую. Галя, помнишь, мы года полтора назад купили льняные простыни? 
Доставай и дай Люсе. Кирюшка, а поцеловаться с тестем согласен? На 
трясущихся ногах Кирилл шагнул к нему. Потом к Галине Олеговне.  
Оставалось подчиниться - идти мыться.  
Чистый, бритый, он осторожно открыл дверь душевой. И увидел Ваню. А 
Ваня увидел его. Первая реакция - мальчик спрятался за икру маминой ноги 
и оттуда насторожённо выглядывал на незнакомого человека. Ну, это было 
нормально. Попривыкнет - станет общаться. Дома со своими племянниками 
(двоюродными, но это не важно) Кирилл отработал успешный приём. Он сел 
на пол и стал спокойно разглядывать сына. Остальные взрослые с интересом 
ждали. Прошло, наверное, минуты четыре. И Ваня не выдержал. Он своей, 
ещё покачивающейся походкой сделал два шага и тоже сел на пол. Взаимное 
разглядывание продолжалось. А потом Ваня на четвереньках быстро 
прополз к углу комнаты, выдвинул там какую-то коробку и пополз к Кириллу, 
с неожиданной силой толкая коробку перед собой. Он не стал возражать 
против помощи; когда Кирилл осторожно зацепился за край коробки и 
потянул его на себя, Ваня продемонстрировал способность трудиться 
вдвоём. В коробке лежали многочисленные кубики, и оказалось, что отец и 
сын быстро увлеклись перекладыванием игрушек с места на место. Впрочем, 
что-то из игрушек то и дело оказывалось во рту у младенца, и отец не 
лучшим образом оберегал младенческий ротик.
В какой-то момент на Ванином лице появилась гримаска, и он захныкал. 
Люся подошла, взяла его на руки и пристроила к груди. Это ещё одно чудо - 
видеть, как любимая жена кормит грудью. 
Не станем описывать, как прошли этот вечер и эта ночь. Под утро Кирилл 
задремал. Проснулся от того, что что-то маленькое и мягкое трогало щёку. 
Раскрыл глаза. Было совсем светло. Белой ночью невозможно было понять, 
который час. Зато он увидел другое. Он лежал на боку на краю постели. 
Перед ним на полу стоял Ваня и пальчиком водил по щеке папы. А рядом на 
полу сидела Люся, и в глазах её дрожали слёзы. 
Кирилл плакал в последний раз, не от боли, а от обиды, когда в 
десятилетнем возрасте подрался с Валерой Поповым,  парнем, свято 
уверенным, что сила есть - ума не надо, и был довольно чувствительно 
побит. И вот, после двадцатилетнего перерыва, слёзы жгли глаза и по одной 
стекали по щекам. 


			Кто прав
			рассказ

Кто прав?
На столе в стопке  писем бросился в глаза конверт ярко-зелёного цвета. 
Никита раскрыл его. Это было объявление о семинаре кафедры с повесткой: 
"Пять лет теории сверхмасштабных вихрей в больших турбулентных 
потоках". - "Вот поросята, -  подумал он, -  не могут обойтись без юбилея, 
хотя ни одного несомненного подтверждения теории пока нет. Ну, пусть 
порезвятся". Пометил в дневнике, что 8 апреля вечер будет скорее всего 
занят, и переключился на дела. 
1 апреля около восьми вечера раздался телефонный звонок. "Тебя! - 
крикнула Зоя. - мужской голос с акцентом". Голос был не знаком, а акцент, 
как он помнил по жизни в Самарканде, -  таджикский. 
- Никита Николаевич, извините, вы меня не знаете, ваш телефон смог 
выпросить на кафедре. Мне очень нужно поговорить с вами по вашей 
тематике. Сможете ли вы уделить мне полчаса или час? 
- Через сколько времени вы сможете сейчас прийти ко мне домой? Это 
около метро Академическая. И, кстати, как вас зовут?
- Зовут Мансур Мухтарзода. А прийти смогу через четверть часа.
- Хорошо, Мансур. Записывайте адрес. 
Пришёл юноша лет двадцати пяти. Несколько необычное для жителя 
Средней Азии лицо - правильный овал, совершенно европейские глаза, 
русые волосы. Никита знал фольклорные легенды о таджикских потомках 
воинов Александра Македонского, и не удивился внешности пришедшего. 
- Вы знаете, что мы с вами - почти тёзки? Мансур по-арабски -  то же, что 
Никита по-гречески: победитель. 
- Я знал русские переводы обоих имён, но сопоставил их только сейчас. Что 
ж, может быть, это придаст мне побольше смелости. Давайте, я коротко 
расскажу, кто я. Родом  из Бадахшана, из кишлака Рушан. В 1994 году моим 
родителям удалось бежать от верной гибели в гражданской войне. Нам 
очень повезло. Отец мой - школьный учитель, мама - медсестра. Нас, 
детишек, -  шестеро, я - посерёдке. Всем удалось выбраться с родины, и у 
папы оказался верным расчёт. Мы поехали не в Европу, не в центр, а на 
восток Западной Сибири. Там начинал строиться город Онск, и родители без 
труда нашли работу, а маме даже дали четырёхкомнатную квартиру. Тут уж - 
счастливое совпадение. Онская больница внезапно получила лимит на пять 
квартир, а мама как раз тогда помогла справиться с  тяжелейшей болезнью 
жене мэра. Немного стыдно было пользоваться таким случаем, но 
претендентов на большую квартиру сразу не нашлось, и мы никого всерьёз 
не обделили. Ну, дальше. Школу я окончил с золотой медалью. И поступил в 
Онский университет, на кафедру теоретической физики. Диплом  получил 
красный и сразу - в минувшем октябре - пошёл в аспирантуру... Простите, 
что я - с таким длинным  вступлением. Сейчас перейду к сути. Вы знаете 
профессора Рамбамова? Это мой руководитель. Я учился у него все эти годы. 
В октябре мы обсуждали тему моей работы. Сошлись на том, что одна из  
актуальных тем задаётся вашей статьёй о вихрях в больших потоках. Я сел 
разбираться в ней. И два месяца назад, по-видимому, обнаружил у вас 
ошибку. Извините, но мне представляется, что я прав. Обсудить этот вопрос с 
Марком Израилевичем не получается - его интересы несколько в стороне, а 
сейчас он нагружен сверх меры, у него этой весной защищают сразу четыре 
аспиранта. Он сказал, что самое продуктивное - обсудить с вами. Если вы 
согласитесь...  
На несколько мгновений Никита почувствовал болезненное сжатие в сердце. 
Уже пять лет, как он считал, что основные сомнения удалось преодолеть, и 
эта  сторона не вызывала тревоги. Конечно, до сих пор не удалось оценить, с 
каких масштабов потока эффект окажется существенным. Да и не хотелось об 
этом думать, теперь волновали иные проблемы. Неужели придётся снова 
дотошно разбираться в бездне непростых преобразований? И уже год его 
интересы сместились в другие области. Но пока тревожиться ещё рано. А 
парнишка - молодец. 
- Узнаю Марка. Наверное, он - хорошего мнения о вас, коли посылает вас к 
такому зверю, как я. Ну, что ж. Сколько времени вы можете провести в 
Москве? 
- Командировка у меня на два месяца. Спешить закончить её нет смысла - я 
и в библиотеке могу работать. 
 - Хорошо. Значит, так. Ближайшие недели полторы я не смогу всерьёз 
ничего обсуждать. К тому же мои бодрые коллеги затеяли через неделю 
отмечать юбилей - пять лет, как вышла эта самая моя статья. Если захотите, 
приходите на семинар, вот вам приглашение. Поглядите, что у нас за народ. 
Но только одно условие. Как бы вам ни хотелось, вы будете сидеть молча. 
Время поговорить у вас будет попозже. А срок два месяца достаточен. 
Возражения против моего вывода вы привели в читаемую форму? В 
числовом файле? Очень хорошо, давайте. Когда разберусь, свяжусь с вами; 
телефон, записанный в визитке, действует? 
- Никита Николаевич, а вы не можете звать меня на "ты"? Я уж больно не 
привык к другому.
- Только, если вы согласитесь звать меня на "ты" и Никитой. Простите, у 
меня привычка ещё более долгая, чем у вас. И следующая привычка. Того, 
кто пришёл по делу, необходимо напоить чаем. Если, конечно, вы не 
голодны, а то можно мигом соорудить и ужин. Только чай? Прекрасно. 
Нынче у нас дегустация двух сортов варенья, кизилового и фейхоа. А Зоя 
Анатольевна утверждает, что купила какие-то очень вкусные сухарики. 
- Что, очередная жертва профессорской свирепости? 
- Да нет, Зоя, на этот раз, похоже, жертва - это я. Познакомься. Мансур. 
Приехал из Онска громить мою теорию. 
- Вот как? Ну, жертва, откупайся. Оба сорта варенья удались. 
Беглый просмотр показал главное: текст Мансура составлен добросовестно, 
но, разумеется, достаточно сложен, и придётся выделять достаточное время, 
чтобы понять его логику и разобраться в возражениях. Значит, запланирую 
работу на после-юбилей. 
Кафедра выглядела очень нарядно. Молодёжь накупила цветов и, зная, что 
шеф не любит букеты, украсила все столы и шкафы горшочками с цветущими 
сенполиями. Никита слушал вполуха. Почти на всех юбилеях его охватывала 
скука. Но здесь ст?ило прикинуть, кого и как может задеть сообщение 
Мансура, если, конечно, в нём окажется верное зерно. Игорь Гермогенов. 
Диссертация защищена не без блеска, опасений за оценку качества 
материала быть не должно; но юноша очень амбициозный, а к тому же 
некоторые его мимолётные высказывания попахивают национализмом. Валя 
Костичева. Эта, бедняжка, станет трепетать, что её диссертацию забракуют в 
ВАКе. Придётся успокаивать и объясняться в ВАКе - это я смогу. Ну, и Кира 
Сударева. Ей грозит самая большая неприятность - смена темы работы; но 
пока она сумела сделать слишком мало. А остальные в основном будут 
пассивными слушателями. 
Со стыдом он обнаружил, что боится разбираться в тексте Мансура. Неужели 
это старение? Девять лет назад, когда впервые почудились новые 
возможности в уравнении Навье-Стокса, был азарт и, казалось, 
неограниченное желание вычислять. Тогда десять часов вычислений в сутки 
не ослабляли ни внимания, ни внезапных вспышек фантазии. И оставалось 
время для преподавательской рутины. А сейчас так не хотелось 
возобновлять эту немалую и по большей части нудную работу проверки. Ну, 
что же? Стыдно - это хорошо: давно уже отлажена привычка обращать стыд 
в стимул. За субботу и воскресенье необходимо разобраться в главном - 
ст?ит ли организовывать кафедральное обсуждение. 
И назавтра, изведя Зою досадливыми отмашками на приглашения к обеду, 
он понял: да, допущена досадная ошибка. При решении уравнения 6.48 
связь действительных корней с  комплексными учтена не вполне корректно. 
Какое это оказывает влияние на конечный результат, предстояло 
разбираться, и, кажется, Мансур тоже не до конца разобрался. Тем лучше, 
останется, как любил выражаться проректор, поле для работы. Но уже ясно:  
обсуждение нужно проводить. Сегодняшний вечер и завтрашний день 
позволят как следует подготовиться к объявлению о заседании. 
С секретарём Верой Кузьминичной договориться удалось легко. И в полдень, 
когда начинается обеденный перерыв, листочки с объявлением о заседании 
кафедры 22 апреля уже были развешены. Тему Никита постарался 
сформулировать как можно резче: "Сообщение аспиранта Онского 
университета Мансура Мухтарзода о предполагаемых ошибках в теории 
сверхмасштабных вихрей. Текст замечаний - на сайте кафедры". Никита 
поманил к себе в кабинет Валю Костичеву и Киру Судареву. 
- Вот, что, девочки. Вы уже прочли объявление о заседании  кафедры? Хочу 
обговорить то, что относится к вам. Валя, вы в любом случае написали 
вполне приличную работу, и защитили хорошо. Уверен, что ВАК не найдёт 
причин придираться к вам, а в худшем случае мы сумеем вас защитить. С 
Кирой - по-иному. Вы ведь сейчас заняты кандидатским минимумом? Есть 
время подумать, не сменить ли вашу тему;  в большинстве вариантов, 
которые смогу предложить вам, проделанная работа по изучению 
литературы может войти как раздел литературного обзора. Так что буду 
надеяться, что вы согласитесь поучаствовать в обсуждении замечаний этого 
симпатичного молодого человека, не опасаясь за итог обсуждения. 
В конце рабочего дня Никита уже собрался уходить, но к нему постучался 
Игорь Гермогенов.
- Никита Николаевич, я знаю, что в национальных вопросах наши мнения 
существенно расходятся. Но всё же попытаюсь объяснить вам, какие 
опасности я вижу от приглашения этого Мансура. Кстати, он кто, 
азербайджанец? 
- Нет, таджик. 
- Ну, вот. Мне ещё понятно, когда таджики  убирают улицы. Для них это 
способ получить хоть какие-то деньги, и, простите, дворник-таджик не в 
силах всерьёз извратить высокую русскую культуру. Но что даст якобы 
культурный таджик? Усилит в нашей культуре навыки ислама? Мы должны 
трепетно оберегать своеобразие великой русской культуры. Я высказал то, 
что очень меня волнует. Понимаю, что нарушаю законы о толерантности, и 
вы вправе обратиться куда следует.
- Игорь, у вас по истории математики какая оценка была? Четыре? Так вам 
должны быть известны имена Аль Хорезми, Ибн Сины, Бируни, Омара 
Хайяма. А ведь всё это были предки таджиков. Они создавали основы 
математики тогда, когда радимичи и кривичи ещё не осознавали себя как 
единый русский народ. А когда народ возник, возникла и его культура. Один 
из главных истоков любой великой культуры - вливающиеся в неё ручьи 
культур-соседей. И если культура - действительно великая, она 
переплавляет всё, что в неё поступает, и на этой плодотворной почве растёт в 
своём величии и в своей специфике. Тот маленький уголок общего, который 
называется русской математической культурой, создавали швейцарский 
немец Эйлер, поляк Лобачевский, немец Шмидт, евреи Бернштейн и 
Канторович, разумеется, вместе с русскими Лузиным, Колмогоровым и 
многими другими. А для того, чтобы этот уголок крепил свою славу, те, кто в 
нём работают, должны самоотверженно трудиться и не тратить силы на 
охрану от чуждых влияний. Ну, а что касается обращения куда следует, мне 
очень хочется верить вам, и надеюсь, что когда-нибудь в чём-нибудь удастся 
вас убедить. Пока вы убедили меня, что ваши мысли ошибочны, но ваши 
помыслы чисты. 
Посмотрим, как Игорь поведёт диалог с Мансуром. Дождёмся двадцать 
второго. 
Доклад Мансура был очень краток. Он сказал, что все его замечания должны 
быть уже известны аудитории и лучше всего, если сразу будут заданы 
вопросы и можно будет начать обсуждение. Самым замечательным оказался 
вопрос Гермогенова. Он сразу согласился с тем, что здесь - ошибка, но 
постарался тут же начать анализировать, в какую сторону пойдут 
исправления, если продолжить анализ. И Мансур, буквально вспыхнув от 
радости, сказал, что думать в таком направлении только начинает, но первые 
намётки очень близки к мыслям Игоря. В общем, семинар прошёл на 
редкость удачно. Мансуру рекомендовали разрабатывать теорию дальше. 
Двадцать четвёртого Игорь заговорил с шефом один на один. Ясно было, что 
говорить ему было нелегко. Он с трудом подбирал слова, перебивал сам 
себя. 
- Никита Николаевич, я рискну ещё раз понадеяться, что вы сочтёте 
возможным, если не возникнет форс-мажорная ситуация, не сообщать о том, 
что я вам скажу, ни в каких официальных инстанциях. У нас образовалась 
маленькая группа людей, которые категорически отвергают силовые методы 
ограждения русской культуры от вредных посторонних влияний, но считают 
такие методы, как пропаганда, разумными и законными. Я рассказал им о 
нашем семинаре, и мне поручили спросить вас, не согласитесь ли 
побеседовать с нами. Одно условие: все, кроме вас  и меня, будут в масках.
- Ну, что ж. Немного слишком романтично, но ладно. Двадцать девятое 
подойдёт? Часов двадцать?
- Да, этот срок мы предварительно обсудили. Всем годится. Аудитория Е-458. 
Нехорошее чувство, что он всё глубже втягивается в авантюру, не оставляло 
Никиту. Но он давно знал в себе это: авантюры всегда манили его. И вот, в 40 
лет, в нём взыграл, как любят говорить невежественные читатели Интернета, 
адреналин. Двадцать девятого, после десяти часов работы, он всё ещё не 
ощущал усталости. Было слишком любопытно. Игорь встретил его на 
четвёртом этаже у лифта, и вдвоём они вошли в аудиторию. Собралось 
восемь человек, не считая Гермогенова. Все - в масках из довольно 
легкомысленного ситчика с рисунками цветов. Никита поздоровался и 
вопросительно взглянул на Игоря: что дальше?
- Никита Николаевич, вас знают все. Поэтому я сразу начну с вопросов, 
которые мы сформулировали вместе, а потом желающие спросят ещё.  
Первый вопрос. Считаете ли вы, что русская культура в ряде случаев требует 
защиты, в том числе, научная культура?  Если на него ваш ответ - 
утвердительный, то второй: не могут ли содействовать такой защите 
аккуратные меры по пропаганде научной работы именно среди русской 
молодёжи? Давайте начнём с этих.
- Несомненно, сейчас научная культура в нашей стране - в упадке. И главное, 
что нужно сделать, - это создать условия, и материальные, и духовные, 
чтобы тот, кто занимается наукой, чувствовал себя не хуже, чем его коллеги в 
Соединённых Штатах,  Швейцарии или Японии. Да, есть подвижники, 
которые согласятся работать в России на тяжких условиях, хотя их зовут в 
Кремниевую долину. Но и подвижники сделают на родине обидно мало. 
Теперь второй вопрос. Что подразумевается под "именно русской" 
молодёжью? Как такую вылавливать? Практиковать анализ родословных 
дерев, как это практиковал Гитлер? Сегодня такой анализ -  неизмеримо 
проще, чем в тридцатые годы прошедшего века. Если вы пойдёте по этому 
пути, не считайте меня русским. Мой дедушка Израиль Исаакович Левитов, 
выражаясь языком некоторых, не имел ни капли славянской крови. Но он 
был настоящий русский. И в День Победы я с гордостью вынимаю его ордена 
и медали, и он научил меня, мальчишку, любить Пушкина,  Достоевского и 
Блока. Конечно, можно просто рассуждать: русская фамилия или нет. Но 
тогда окажется, что всех нас научили русскому языку датчанин Даль, немец 
Грот, поляк (или француз) Бодуэн де Куртене, да немец Фасмер. Уважаемые 
господа, для того, чтобы по совести считать себя патриотом, мало любить 
берёзки, Пушкина и Сергия Радонежского. Надо жить так, чтобы твои дела 
хоть по капле прибавляли славы и силы России. 
- Так неужели не нужна работа по разоблачению нападок на русский народ 
и Россию?
- Мне представляется, что право на такую работу нужно заслужить итогами 
всего, что ты делаешь. 
- И вы считаете, что заслужили такое право и одновременно право этой 
защитой пренебрегать?
- Извините, я считаю, что не всякий должен заниматься задачей борьбы с 
нападками на культуру моей страны. Для меня важнее что-то сделать в своей 
науке.
- Я в чём-то с вами согласен. Но некоторые из собравшихся здесь просили 
спросить вас о последнем семинаре вашей кафедры. Как вы считаете, сделал 
он вклад в богатство и славу нашей Родины? 
- Игорь Олегович, может быть, об этом лучше судить вам. Я скажу лишь вот 
что. Я очень рад двум итогам того, что произошло. Первое - уж извините - 
касается меня. Я смог быстро преодолеть естественную досаду, что раскрыли 
мою ошибку, и обрадовался следующему шагу к решению интересной 
проблемы. И второе - я очень рад, что познакомился с талантливым 
молодым учёным. И очень надеюсь, что его работа, так же, как работа Игоря 
Олеговича Гермогенова, в какой-то мере повысят авторитет отечественной 
математической школы. Есть ещё вопросы? 
Руку поднял один из собравшихся: - Если я захочу обратиться к этому вашему 
чудо-математику, как его отчество? 
Не у всех таджиков оформились отдельные отчество и фамилия. Мухтарзода 
в переводе означает сын Мухтара Так что, если вы почему-то считаете 
неудобным называть его Мансур, называйте Мансур Мухтарович. 
-  А есть надежда, что их нормально будут называть по имени-отчеству? 
- Сейчас это "нормальное" наименование принято только в России, Украине, 
Белоруссии и Исландии, да и то, видимо, отмирает. Веке в семнадцатом оно 
было распространено кое-где в Европе. Например, в именовании Рембрандт 
Харменс ван Рейн "Харменс" - отчество, "Харменович",  а "ван Рейн" - 
начинающееся формирование фамилии, нечто вроде "Волжский". А на Руси, 
скажем, в конце восемнадцатого века моего предка звали Никишка, если 
хотели уважить, то Никита Николаев или даже Никита Николаев Кузнецов. Но 
вот, если кто-то решился сказать ему Никита Николаевич, то это было бы 
нарушением закона, и серьёзным. Право называться "с  вичем", если 
человек не принадлежал к знати, могла даровать только императрица, и, 
например, среди богатейшего купечества только семья Строгановых имела 
такое право. 
- Уважаемый Никита Николаев, вы очень интересно рассказываете, но, 
боюсь, мы уже злоупотребляем вашим временем. Других вопросов нет? 
Тогда расходимся.
Похоже, Никита сумел внушить доверие. Все дружно сняли маски. Он 
старался никого не разглядывать, однако одного человека узнал. Пётр 
Медведушкин, ассистент кафедры физкультуры, Никита тренировался у него 
в самбо. Выходя из аудитории, Никита краем уха услышал, как кто-то набрал 
номер на мобильнике и сказал одно слово: "Выхожу". Почему-то это 
запомнилось. 
Они подходили к парковке. Оставалось метров 15, когда из-за угла дома 
выбежала группа людей также в масках, только белых. Передний резко 
взмахнул бейсбольной битой, и на Никиту обрушился удар. Он с трудом 
сумел частично отклониться, а то перелом черепа был бы неизбежен. К 
счастью, удар пришёлся лишь на левое плечо. Боль была очень сильной, всё 
тело ослабело, он свалился. Но сознание и зрение продолжали работать. Он 
увидел, как кулак Игоря резко ударился о скулу бандита. Тот тоже упал на 
землю, как-то странно хрюкнул и выхватил из-за пазухи пистолет.  В это 
мгновение Пётр Медведушкин широко шагнул и ногой выбил пистолет.  
Прочие бандиты кинулись к ним, но кто-то из них закричал: "Мусор?!". К 
месту побоища бежал полицейский патруль, как выяснилось, случайно 
проезжавший по улице. Главаря легко задержали, остальные разбежались. 
Никита не заметил, что бандит успел ударить Игоря ножом. И в госпиталь 
положили обоих, и даже в одну двуместную палату. Так что времени на то, 
чтобы обсудить и проблему благородного национализма, и ход анализа 
проблемы крупномасштабной турбулентности, впереди было достаточно. 


	Советская культура двадцатых годов двадцатого века
        
    По ясным причинам важнейшие роли в публицистике последней 
четверти века играют два жанра: апология и инвектива. Апология - текст, 
цель  которого  -  оправдать или восхвалить кого-либо или что-либо. 
Инвектива - гневное обличение опять-таки кого-либо или чего-либо. 
Совершенно закономерно в последнее время всё чаще объектами апологий 
становятся люди и социальные институты дореволюционной России и Белого 
движения, объектами инвектив - те и то, что получилось в результате 
Октябрьской революции. Весьма часто в одном и том же тексте наличествуют 
и апология, и инвектива. 
    Есть одна важная особенность обоих жанров. Они очень чувствительны 
к неправде - и неправде, происходящей от недостаточного знания или 
случайных ошибок, и тем более к сознательной лжи. Причём один ложный 
фрагмент способен отравить всё впечатление у читателя и загубить 
намерение автора. Как говорил великий (к сожалению, не существовавший) 
писатель Козьма Прутков,  "Единожды солгавши - кто ж тебе поверит". Вот 
этим грехом - либо по небрежности, либо из желания поддержать своих и 
поразить врага мощными аргументами - страдает огромное число 
апологетических и инвективных материалов. 
    Я - не историк, и могу что-то сказать только об очень малом круге таких 
прегрешений. Но одно из них встречается часто и по принципу "единожды 
солгавши" губит намерения умных и благородных исследователей. Речь 
пойдёт о состоянии российской и советской культуры в двадцатые годы 
прошлого века. Я не стану критиковать тех или иных авторов, моя задача - не 
обличение, а обсуждение проблемы. 
    То и дело сталкиваешься с рассказами о том, какая катастрофа постигла 
отечественную культуру в результате революции.  (Авторы зачастую, чтобы 
продемонстрировать ненависть к произошедшему, настаивают, что это был 
переворот, а не революция. Но я думаю, что оба названия - синонимы, и не 
прибавляет обоснованности критике замена одного, якобы возвышенного, 
другим, ругательным). И состояние культуры в послереволюционную эпоху 
рисуют одной чёрной краской. Это совершенно не верно. 
    Двадцатые годы двадцатого века - эпоха невероятно противоречивая. 
Немного уточняя, это, пожалуй, с 1918 до 1928 года; в 1929, "году великого 
перелома", товарищ Сталин решительно прихлопнул духовный разброд, хотя 
и дальше отголоски двадцатых продолжали звучать. 
    Что же характеризовало эту эпоху? Позднейшие оценки состояния 
культуры также противоречивы вплоть до диаметрально противоположных 
предыдущим. При советской власти оценки были восторженными. 
Ликвидация неграмотности, расцвет культуры. "Жизнь хороша, и жить 
хорошо". После 1991 года оценки радикально изменились. Всё обстояло для 
жизни культуры тяжко и печально. Идеологический пресс (сейчас даже 
странно и жутко подумать: Н.К. Крупская запретила гениальные детские 
сказки К.И. Чуковского), разрыв культурного сообщества на тех, кто в 
эмиграции и тех, кто остался, "философские пароходы"... Жестокое 
преследование тех, кто отклонялся от "единственно верной идеологии". 
    Реальность не укладывается ни в ту, ни в другую схему. Эта эпоха в 
развитии отечественной культуры сочетала в себе черты, казалось бы, 
несовместимые. Помимо тех гнетущих условий, о которых я уже сказал, все 
обстоятельства жизни были крайне тяжкими. Только что закончились две 
страшные войны - Мировая и Гражданская; голод, эпидемии унесли 
миллионы  жизней (по данным Википедии, в России потери убитыми на 
фронтах   составили по разным оценкам от миллиона до полутора 
миллионов человек, ещё около миллиона - в Гражданскую войну; умерло от 
голода в 21 - 22 г. около пяти миллионов; умерло от гриппа "испанки" около 
трёх миллионов и столько же - от сыпного тифа). 
    И при этом - блестящий расцвет культуры. Причём ярко выражена 
замечательная закономерность: в большинстве случаев расцвет происходит 
одновременно и в сфере науки, и  в сфере художественной литературы и 
искусства. Мой рассказ об этом расцвете будет поневоле фрагментарен. 
Прошу прощения у тех замечательных людей, о которых не упомяну. 
    Такого подъёма, как в двадцатые годы, российская наука, пожалуй, не 
знала никогда. Расцвет захватил почти все сферы науки; ограничения 
связаны лишь с идеологическим давлением власти и партии. Специфика 
процессов очень похожа в разных науках. 
    "Старые" учёные часто плохо относились к новой идеологии. Но, если 
они решали не эмигрировать, то считали себя обязанными по-прежнему 
самоотверженно служить отечественной науке. Такими были И.П. Павлов, 
В.И. Вернадский. Другие, например, Н.Н. Лузин, Л.С. Берг, расходясь с 
официальной идеологией, подвергались ожесточённой травле, но в своей 
сфере добивались  крупнейших успехов. Были и такие, кто старался 
приспособить или по крайней мере  примирить свои научные убеждения с 
"диалектическим и историческим материализмом" в его официальной 
форме. Такими были С.А. Чаплыгин, А.Е. Ферсман. Достаточно многие 
отделяли в душе своё дело от того, что говорили идеологи, и занимались 
только "своим". 
    А молодёжь в значительной массе воспринимала дух революции как 
желанное освобождение от старых догм, и в двадцатые годы одна за другой 
возникали новые научные школы. В дальнейшем многие из этих молодых 
учёных создали костяк великой науки середины века, и приблизительно до 
начала семидесятых именно на них эта наука держалась. И это в условиях, 
когда приходилось выживать под свирепым гнётом идеологического 
аппарата партии большевиков, отбиваясь, а порой погибая от мерзавцев 
типа Т.Д. Лысенко. Но духовный заряд, полученный на заре работы этих 
людей, во многих случаях обеспечивал великие результаты, без которых 
страна погибла бы. 

    Математика. В середине века б?льшая часть математиков-членов 
Академии Наук была либо учениками, либо учениками учеников Н.Н. Лузина. 
Его научный кружок под шутливым названием "Лузитания", оформившийся 
в середине двадцатых, воспитал более полутора десятков первоклассных 
математиков. И большинство великих результатов как в чистой, так и в 
прикладной математике, включая основания кибернетики и компьютерной 
информатики, получено либо ими, либо их учениками, либо при их важном 
участии. Но драматическая судьба кружка оказалось одной из первых акций 
по уничтожению науки. В середине тридцатых годов была организована 
травля Лузина в газетах. Особенно скверно то, что эта травля была 
поддержана интригами некоторых членов кружка. Однако до конца 
разрушить то, что возникло в двадцатые, не удалось, и ещё через десять - 
тридцать лет ветераны Лузитании, которые в двадцатые годы были 
студентами или недавними выпускниками университетов и публиковали 
первые работы, А.Я.Хинчин, А.Н. Колмогоров,  М.В. Келдыш, а также их 
ученики,  Л.С. Понтрягин, И.М. Гельфанд, также  оказались востребованы при 
создании авиации, атомного оружия, отечественной компьютерной техники, 
при расчётах космических кораблей. 

    Физика. Сначала нужно сказать об одном из великих достижений 
теоретической физики. В 1922 - 24 годах А.А. Фридман обнаружил и 
обосновал расчётом возможность построения в общей теории 
относительности важнейшего варианта - нестационарной Вселенной. А. 
Эйнштейн вначале резко отверг результат Фридмана, но потом был 
вынужден изменить своё мнение. Сегодня фридмановская модель лежит в 
основе теории расширяющейся Вселенной. 
    Иные великие результаты, относящиеся к технической физике, получены 
группой молодых учёных, воспитанных А.Ф. Иоффе. Не случайно Абрам 
Фёдорович заслужил почётное прозвище "отца советской физики". Научная 
интуиция Иоффе оказалась безошибочной: для разработки в созданном им 
Физико-техническом институте (Физтехе) были выбраны физика 
полупроводников и физика атомного ядра. На их исследовании росли 
молодые учёные, составившие одну из сильнейших мировых научных школ 
XX века. Простое перечисление имён крупнейших физиков производит 
сильное впечатление, особенно, если вдуматься в годы их рождения. 
Старшие - 1894-1896 годы: П.Л. Капица, Я.И. Френкель, И.Е. Тамм, Н.Н. 
Семёнов; "младшее поколение" - 1903-1909 - И.В. Курчатов, Г.А. Гамов, Д.Д. 
Иваненко, Ю.Б. Харитон, М.П. Бронштейн, Л.Д. Ландау, Л.А. Арцимович. Уже 
в двадцатые годы, в двадцать с небольшим лет, почти каждый из них 
опубликовал первые научные работы, как правило, первоклассные. А позже 
школа Иоффе пополнилась учениками тех, кто начал раньше, - Я.Б. 
Зельдовичем (родился в 1914 г.), А.Д. Сахаровым (род. в 1921). Историческое 
везение нашей страны: когда в середине сороковых овладение прикладной 
физикой стало условием выживания народа, воспитанникам Физтеха было 
по 40-50 лет, и расцвет их сил ещё не миновал. 

    Химия. Начиная с XIX века, основой мировой теоретической  химии 
стала физическая химия, изучающая вопросы на стыке химии и физики. В 
первые годы существования химической науки в СССР два исследователя 
активно работали на этом стыке, расширяя область исследований в сторону 
физики. Это, во-первых, Н.Н. Семёнов, назвавший свою область химической 
физикой. Он одним из первых исследовал сложные закономерности 
скоростей процессов, одинаково существенные и для  многостадийных 
химических реакций, и для процессов деления атомных ядер. Второй - Н. С. 
Курнаков, создавший физико-химический анализ, методы исследования 
равновесия в многокомпонентных химических системах в зависимости от 
изменения внешних параметров. 
    Двадцатые годы - начало подъёма химической технологии. Крупные 
учёные обеспечивают не условия принципиальной осуществимости реакции, 
а условия технологической осуществимости получения того или иного 
материала и оптимизации производства. Нефтехимия развивалась при 
активном участии В.Н. Ипатьева. Его работу высоко оценил председатель 
Совнаркома В.И. Ленин. Но с конца двадцатых в сталинском руководстве 
возобладало мнение, что проще закупать технологии за границей, платя за 
них конфискованным у крестьянства зерном и забранными из музеев 
сокровищами культуры. Это означало, что отечественные учёные 
становились не нужны, их было удобно обвинять в смертных грехах и 
расстреливать. К счастью, Ипатьев узнал об этом, находясь за рубежом. Он 
отказался  вернуться и стал крупнейшим американским нефтехимиком, 
одним из тех, кто обеспечил превосходство над промышленностью Гитлера и 
сыграл важную роль в победе антифашистской коалиции. Сходная судьба 
выпала на долю А.Е. Чичибабина. Работы по фармацевтической химии 
пришлось развивать во Франции. И студенты-химики на многие годы 
оказались лишены замечательного учебника "Основные начала 
органической химии". Не знаю, каким чудом удалось издать эту книгу в 
начале 50-х годов - видимо, Сталин уже умер. Но помню сильное 
впечатление: наконец, многие сложные вопросы стали ясны. Выдающимся 
достижением технологии стала разработка С.В. Лебедевым первого 
промышленного процесса получения синтетического каучука. Бутадиеновый 
каучук для ряда применений оказался вполне работоспособным. Страшная 
подробность. Разрабатывались два метода синтеза бутадиена - на основе 
фракций перегоняемой нефти и метод Лебедева - из этанола (этилового 
спирта). На этом этапе победил этаноловый синтез - потому, что в процессе 
коллективизации было конфисковано у крестьян огромное количество зерна, 
перерабатывать его не успевали, оно гнило, и переработка его на спирт с 
последующим превращением в каучук представлялась самым экономичным 
решением проблемы. 

    Биология. В начале двадцатых интенсивно развернулась деятельность 
гениального биолога Н.И. Вавилова. Уже в 1920-м он сформулировал один из 
фундаментальных законов современной биологии - закон гомологических 
рядов. В это же время он продолжает начатую ещё во время Мировой войны 
и продолжавшуюся до его ареста в 1940 году последовательность 
экспедиций, направленную на изучение происхождения культурных 
растений. Афганистан, Средиземноморье, Средняя Азия... 
    Интенсивно развивалась отечественная генетика. Труды Н.К. Кольцова, 
С.С. Четверикова вошли в основания генетики XX века, и преступный разгром 
отечественной генетики больно отразился на всей мировой науке. 
 
    Психология. В конце XX века и начале XXI в мировой науке происходит 
пересмотр ряда фундаментальных концепций, опирающийся на гениальные 
труды Л.С. Выготского, созданные в рассматриваемую эпоху. Ученики 
Выготского (А.Я. Лурия, А.Н. Леонтьев) в те же годы заложили основы очень 
разных применений психологии - в лечении травм мозга, в педагогике. 

    География, геология. Это ещё области наук, в которых в двадцатые 
годы были получены замечательные результаты. Результаты, начиная с 
основ и кончая великими практическими достижениями. Созданная В.И. 
Вернадским глубочайшая философская концепция ноосферы только в с?мом 
конце века начала осваиваться: до того "марксистская философия" не могла 
терпеть такого мощного конкурента. Вернадский был не только гениальным 
теоретиком, но и великолепным организатором и практиком. Во многом по 
его инициативе был организован поиск урановых руд. Он в числе других 
учёных организовывал Комиссию по изучению  естественных 
производительных сил России (КЕПС). Деятельность КЕПС помогла выявить 
запасы нефти и прогнозировать существование "Второго Баку" (И.М. Губкин), 
разведать величайшее месторождение железных руд КМА, обнаружить 
запасы апатита на Кольском полуострове и калийных солей в северном 
Прикамье. Другая важнейшая работа, основанная на путешествиях, - 
создание В.А. Обручевым общей картины геологии и географии Сибири. 

    Филология и лингвистика. Современный мировой уровень ряда наук - 
информатики, лингвистики, литературоведения -  был бы не возможен без 
работ классиков двадцатых годов: М.М. Бахтина,  В.Б. Шкловского, Р.О. 
Якобсона, Ю.Н. Тынянова, Б.М. Эйхенбаума. 

    Экономика. Самое тяжкое, уродующее и губящее воздействие так 
называемые марксистские идеология и теория оказали на философию и 
науки социальной сферы. Здесь необходимо разъяснение. Та мешанина 
заклинаний, лозунгов, догматов, которую именовали марксизмом, с 
подлинными работами К. Маркса и Ф. Энгельса имела очень мало общего. 
Разумеется, "истинный марксизм" вовсе не был безошибочным учением. Но 
это были нормальные научные теории, содержавшие и серьёзные научные 
открытия, и грубые ошибки. Такие теории были губительны для идеологии 
большевизма. Если Ленин ещё как-то (достаточно беспомощно) пытался 
уложить большевизм в прокрустово ложе учения Маркса, то в сталинское 
время такие попытки воспринимались как ересь, потому что "марксистская" 
догма окончательно приняла форму Священного писания, а марксизм 
превратился в религию. Но двадцатые годы, эпоха НЭПа, давали новый 
материал для экономической теории, а остатки научной нравственности ещё 
требовали работать честно. Два крупных экономиста , развивавших прежде 
всего теорию крестьянского хозяйства, работали в московской 
Сельскохозяйственной Академии: А.В. Чаянов и Н.Д. Кондратьев. Чаянов был 
настолько авторитетен, что В.И. Ленин предлагал сделать его членом 
Госплана РСФСР, штаба управления экономикой страны. Кондратьев 
разрабатывал ещё более глобальные вопросы - общую теорию НЭПа с его 
сочетанием плановой экономики и рынка, а затем предложил теорию 
экономических циклов, анализирующую циклические закономерности 
развития экономики в целом. Только в последние годы, десятилетиями 
после гибели Кондратьева,  теория циклов начала успешно разрабатываться 
в мировой науке. Увы, совершенно ясно, что выводы обоих учёных не могли 
не противоречить тому, что было нужно Сталину, Результат печальный. Оба 
были осуждены, брошены в тюрьмы, а потом расстреляны.
     Воспользуюсь некоторой вольностью жанра эссе и поделюсь личным 
воспоминанием. В 1991 голу мы с младшей дочкой устроили экскурсию во 
Владимир и Суздаль. В Суздале мы пришли в Спасо-Евфимиев монастырь, с  
XVIII века служивший не только пyстынью, но и тюрьмой. Там на стене 
размещались большие портреты Кондратьева, Чаянова и моей мамы Ольги 
Львовны Адамовой-Слиозберг, слушавшей когда-то в МГУ лекции 
Кондратьева и Чаянова, а потом заключённой с ними в одну тюрьму, о 
которой она написала в книге "Путь". 

    Философия и культурология. Развитие официальной  философии 
поощрялось сверху. Но в научном плане это были поочередно то пустая 
схоластика, то заказанное руководством восхваление или шельмование, то 
взаимные интриги и драчка за тёплые места. Однако мощный стимул 
русской философской школы Серебряного века позволил немногим 
мыслителям продолжить творчество, уйдя в области, маргинальные по 
отношению к основному содержанию философии. Характерны судьбы двух 
из них, в чём-то удивительно совпадающие. Это петербургский 
исследователь и общественный деятель Д.С. Лихачёв и москвич А.Ф. Лосев. 
Оба нашли свою нишу в культурологи и истории культуры. Оба были 
осуждены, и даже отбывали наказание на одной стройке Беломорско-
Балтийского канала. Каждый из них, к счастью, прожил больше чем 90 лет и 
успел поработать в более или менее свободной обстановке, увидеть свои 
труды опубликованными. Алексей Фёдорович Лосев создал 
фундаментальные труды по культуре античности, по диалектике мифа и 
продолжал в 70 - 80-е годы развивать эту область науки, несмотря на то, что 
в середине 30-х годов в заключении практически ослеп. Дмитрий Сергеевич 
Лихачёв далеко продвинул исследования литературы и искусства Древней 
Руси. А его общественная деятельность по сохранению в наши дни основ 
культуры стала важной частью общественного движения конца XX века. 

    Архитектура и строительство. Удивителен феномен. В стране, 
разорённой войнами и голодом, активно развивалось строительство. Увы -  
провозглашённая забота о простых людях не распространялась на жильё для 
этих людей (как и на многое другое), но общественные здания строились 
одно за другим.  Архитекторы дореволюционной эпохи смогли построить 
самые свои значительные сооружения: В.Г. Шухов в начале двадцатых - 
Шаболовскую радиобашню, А.В. Щ усев - Мавзолей В.И. Ленина, И.И. 
Рерберг - Центральный телеграф в Москве. С начала существования 
Советской власти стал интенсивно развиваться конструктивизм. Его 
важнейшие последователи работали как раз в архитектуре (К.С. Мельников, 
М.Я. Гинзбург, А.А., В.А. и Л.А. Веснины). Причём уже в эти годы удавалось 
реализовать значительные постройки: жилые дома (этих, к сожалению, было 
очень мало), рабочие клубы, промышленные здания (в их числе - 
Днепрогэс), даже павильон СССР на Всемирной выставке 1925 года в Париже. 

    Техника. В двадцатые годы продолжалось разработка общих 
теоретических основ авиации и космонавтики. Уже на этом этапе 
отечественная наука шла вровень с самыми передовыми мировыми 
научными школами или опережала их. И, что было важно, теория 
развивалась, начиная с фундаментальнейших основ; зачастую первые 
работы опережали практику на десятки лет. К Октябрьской революции 
учёные подошли с выводом основных уравнений реактивного движения, они 
создали аэродинамику как науку. В 1921 году Н.Е. Жуковский в 
сотрудничестве с С.А. Чаплыгиным и при участии А.Н. Туполева основали 
ЦАГИ - центральный аэрогидродинамический институт. И, когда через 
десяток лет стала насущной конструкторская работа в авиации, основные 
теоретические результаты уже были получены. А космическая техника с 
первых же моменты своего создания имела в теории полувековой задел. 

    Художественная литература и искусство. Во времена Серебряного 
века ведущими жанрами беллетристики были жанры поэтические. И в 
начале Советской власти они сохранили своё положение. В первые годы 
власть погубила двух великих поэтов, А.А. Блока и Н.С. Гумилёва. Но и те, кто 
остался, А.А. Ахматова, М.И. Цветаева, О.Э. Мандельштам, ещё много лет 
определяли высочайший уровень русской поэзии. И те, кто вошли в 
литературу перед революцией, С.А. Есенин, В.В. Маяковский, Б.Л. Пастернак, 
достойно продлевали этот уровень. Да, поэты, пожалуй, острее всех 
чувствовали трагичность эпохи, и двое не нашли иного выхода из духовного 
кризиса, чем  самоубийство. Однако уровень русской поэзии сумел 
удержаться на высоте по крайней мере до конца XX века, и стать базой 
поэзии послевоенной. И формальные (и сущностные) поиски модернистов, 
например, В.В. Хлебникова, не сломав традиции поэзии, были органично ею 
усвоены. 
    Проза в начале века существовала на втором плане, её значение было 
неизмеримо меньше, чем во второй половине века XIX. В двадцатые годы 
стали появляться произведения, намечающие новый рост прозаической 
литературы. Возник ряд объединений писателей, чаще всего убеждённых в 
единственности своего понимания истинной литературы и ожесточённо 
враждовавших друг с другом. РАПП (российская ассоциация пролетарских 
писателей) претендовала на роль в литературе, копирующую роль 
большевиков в государстве. Все несогласные объявлялись классовыми 
врагами. Те, кто не проявлял несогласия, если не могли доказать своё 
пролетарское происхождение и не включались активно в агрессивные 
мероприятия ассоциации, снисходительно именовались попутчиками. Не 
случайно из руководящих деятелей РАПП, пожалуй, только один А.А. Фадеев 
полноправно вошёл в большую литературу. Другие объединения 
(Серапионовы Братья, Леф, ОБЭРИУ) также могли быть агрессивными по 
отношению друг к другу, но столь оголтелого стремления к власти не 
проявляли. 
    В двадцатые годы были написаны и опубликованы многие 
произведения прозы на очень разные темы. Пафос революции был воспет в 
прекрасной сказке Ю.К. Олеши "Три толстяка" (1924) Но уж три года спустя 
Олеша опубликовал роман "Зависть", знаменующий глубокое 
разочарование в революционных идеалах. Значительное место в общем 
творчестве писателей занимает Гражданская война. Роман "Разгром" 
А.А.Фадеева (1925 - 26); повесть, а затем на её основе пьеса "Бронепоезд 14- 
69" В.В. Иванова (1922 - 27); замечательный цикл И.Э. Бабеля "Конармия" 
(1926); романы и пьесы М.А. Булгакова "Белая гвардия" (1922 - 24), "Бег" 
(1926 - 28), "Дни Турбиных"  (1925) составили целую библиотеку. А в 1928 
году началась публикация первого тома великой эпопеи "Тихий Дон". Я ни в 
коем случае не хочу участвовать в дискуссии об истинном авторе "Тихого 
Дона" -  моё мнение здесь в любом случае совершенно не обосновано. Но 
роль романа в культуре общества ясна. 
    Другая важная тематика - быт советских людей. В некоторых случаях 
быт рассматривается как экзотика -  например, в цикле "Одесские рассказы" 
И.Э. Бабеля (1925) или пьесе "Зойкина квартира" М.А. Булгакова (1925). В 
"Зависти" Ю.К. Олеши герой не в силах принять реалии этого быта. 
Удивительна позиция автора в рассказах М.М. Зощенко, необычайно 
популярных в эти годы. Он как бы проникает внутрь сознания людей со всей 
его пошлостью, с неумением выразить простейшие мысли, с ювелирно точно 
воспроизведённым специфическим языком. 
    В эти годы ещё возможна была сатира, хотя разносы писателям-
сатирикам организовывались регулярно. Роман "Двенадцать стульев" И. 
Ильфа и Е. Петрова - прекрасный образец пока ещё лёгкой сатиры, 
совмещённой с почти классическим плутовским романом. Куда острее 
сатира М.А. Булгакова - "Роковые яйца" (1924), "Собачье сердце" (1925). 
Гораздо сложнее роман А.П. Платонова "Чевенгур" (1928), при его жизни 
опубликованный только в отрывках. Платонов, всю первую половину 
двадцатых с энтузиазмом работавший над перестройкой сельского хозяйства 
и энергетики в социалистический порядок, к концу десятилетия переживал 
глубокий кризис. Его роман повествует, как "идеалы коммунизма" 
преобразуются в головах людей, реально осуществляющих политику, в 
зверство и бесплодность. Атмосфера романа - абсурд, но абсурд 
реализованный. Всё это рассказано с большой художественной силой. Не 
случайно Сталин заметил на полях одного из текстов Платонова: 
"Талантливый писатель, но сволочь". 
    Одним из жанров, возникающих в это время, стала  антиутопия. Если 
утописты от Платона до Мора и Кампанеллы рисовали идеальное общество, 
в котором человеку жить хорошо, те, кто шёл им на смену, силой 
художественной образности утверждали: в будущем человеку жить будет 
плохо; у разных авторов  -  либо, если сохранятся нынешние тенденции 
развития, либо даже неизбежно. В конце XIX века замечательный роман Г. 
Уэллса "Машина времени" ознаменовал появление жанра. Но у Уэллса 
пороки будущего носят как бы биологическую основу, человечество 
разделилось на два вида, элоев и морлоков. А через четверть века роман 
Е.И. Замятина "Мы" открыл новое направление в антиутопии - показ 
тоталитарного общества, состоящего из таких же людей, как читатель, но 
жёстко построенного на антигуманистических законах. Роман был написан в 
1920 году; за ним появились "О дивный новый мир" О. Хаксли (1932), "1984" 
Д. Оруэлла (1949), а после Второй Мировой жанр антиутопии стал одним из 
массовых. Ему посвятили значительную часть своего  творчества Р. Брэдбери, 
С. Лем, братья Стругацкие. Но и "обычные" жанры научной фантастики 
заняли полноправное место в литературе, прежде всего, после публикации в 
середине двадцатых двух фантастических романов крупного геолога В.А. 
Обручева "Плутония" и "Земля Санникова" и первых повестей А.Р. Беляева. 
В целом научная фантастика утвердилась в культуре раньше, чем то, что 
ныне обозначают как фэнтези. Однако уже в середине 20-х была 
опубликована и на многие годы сохранила величайшую популярность 
феерия А. Грина "Алые паруса", которую можно считать первым знаковым 
произведением фэнтези.
    Чрезвычайно важным достижением культуры стало создание детской 
литературы. До революции существовали отдельные произведения для 
детей. За век накопилось немалое число произведений "для взрослых", 
воспринимавшихся как детские (например, сказки Пушкина, "Конёк-
горбунок" П.П. Ершова,  "Аленький цветочек" С.Т. Аксакова). Но единой 
детской литературы не было. Она появилась в двадцатые годы и оформилась 
в тридцатые. Её провозвестниками стали два великих поэта - К.И. Чуковский 
и С.Я. Маршак. И уже с самого начала идеологическое руководство 
попыталось ограничить её, втиснув в разрешённые рамки. Н.К. Крупская 
писала о "Крокодиле": "Что вся эта чепуха обозначает? Какой 
идеологический смысл она имеет?" Эта бредовая мысль - что детская сказка 
должна быть наполнена идеологическим смыслом - привела к тому, что 
публикация сказок неоднократно запрещалась. А их автор практически был 
отлучён от активной роли в писательстве. И эта роль легла на плечи 
Маршака. Ни Маршак, ни Чуковский не питали симпатий к идеологии 
большевизма. Но насущность создания детской литературы была ясна им 
обоим. А Маршак к тому же обладал невероятной энергией - и в творчестве, 
и в организации творчества других. Владение поэтическим языком было у 
него совершенно виртуозно. И даже в тех случаях, когда он включал в 
произведения какие-то мысли из угождения господствующей идеологии, 
блеск стиха маскировал смысловые неловкости. Так, в поэме "Мистер 
Твистер", правда, уже 1933 года, читатель вполне может не заметить, что 
швейцары ленинградских гостиниц грубо нарушают должностную этику, 
обманывая приезжего и лишая его ночлега. 
    Начиная с середины двадцатых, детская литература стала находить 
выход к читателям через журналы. Один за другим появляются детские 
журналы - "Воробей", вскорости сменивший название на "Новый 
Робинзон", "Ёж", "Мурзилка", "Пионер". Чаще всего эти журналы постигала 
такая судьба: с самого начала журнал завоёвывал большую популярность, но 
затем идеологические инстанции (прежде всего РАПП) набрасывались на 
него с разнообразными обвинениями; журнал закрывали, но основной 
костяк авторов перемещался в следующий журнал. Этот костяк постепенно 
составил мощную творческую группу. Для многих её участников, таких, как 
С.М. Маршак, Б.С. Житков, В.В. Бианки, Е.Л. Шварц, служение воспитанию и 
просвещению детей стало важнейшим жизненным долгом. Для некоторых, 
например, членов ОБЭРИУ, это было пристанище, где удавалось не 
обнаруживать свои разногласия с официальной идеологией; но и эти 
литераторы не могли творить иначе, чем на высоком уровне. 
    В середине двадцатых были организованы детский сектор издательства 
"Молодая гвардия" и школьный сектор издательства "Художественная 
литература", а уже в 1933 году на их основе создано издательство "Детгиз" с 
двумя редакциями, в Ленинграде и Москве. Советская детская литература 
стала одной из самых мощных в мире. В 1937 году ленинградская редакция 
была разгромлена. Были арестованы Д. Хармс, Н. Олейников, А. Введенский, 
Н. Заболоцкий, Т. Габбе. Но мощного импульса, который получила 
литература для детей, начиная с двадцатых годов, не сумел полностью 
уничтожить даже Большой террор, и в XXI веке в развитии детской 
литературы ещё видны следы этого импульса. 

    Театр и кино. В искусстве театра соперничали две тенденции. 
Тенденция классическая опиралась на труды К.С. Станиславского. Её 
блестящим представителем был Художественный театр. В нём  развернулись 
таланты так называемого второго поколения артистов. Событиями 
становились постановки театра, как посвящённые недавней истории ("Дни 
Турбиных" М.А. Булгакова, "Бронепоезд 14-69" В.В. Иванова), так и заново 
раскрывающие глубины классики ("Женитьба Фигаро" П.О. Бомарше, 
"Горячее сердце" А.Н. Островского). Вторая тенденция - авангардистская. 
Удивительно, но главные лидеры театрального авангарда вели своё 
происхождение из МХТ: Е.Б. Вахтангов, В.Э. Мейерхольд,  М.А. Чехов. 
    Кино в двадцатые годы ещё не вышло из "младенческого" возраста. 
Фильмы были пока немыми. Но уже в фильмах С.М. Эйзенштейна 
"Броненосец Потёмкин" и "Октябрь", посвящённых событиям революций 
1905 и 1917 годов, автор открыл художественные принципы, без 
использования которых уже не могло и не может существовать мировое 
искусство кино. Не случайно много раз "Броненосец Потёмкин" называли 
величайшим фильмом за всю историю кинематографа. Ещё одно важнейшее 
обстоятельство. В этих прославленных фильмах опробована особая 
способность художественного кино. Оно может порождать мифы, которые 
зритель мгновенно начинает воспринимать как истину. Историки 
неопровержимо установили, что штурм Зимнего происходил не так, как 
изображено в "Октябре", но для миллионов людей, смотревших фильм, 
события революции помнятся именно такими, как показано в кино. Не 
случайно Ленин ещё за пять лет до этого кинофильма утверждал, что для 
большевиков важнейшим искусством является кино. Не знаю, читал ли 
Эйзенштейн слова Ленина, но следовал им точно. 
    Чтобы закончить о кино, нужно вспомнить и об основоположнике 
советской, а в значительной мере - и мировой документальной 
кинематографии Дзиге Вертове.

    Музыка. Два главных направления, в которых развивалась в это время 
музыка: "серьёзная" музыка и массовая песня. Расцвет джаза ещё не 
наступил. В музыке серьёзной продолжали активно работать обе главные 
школы, петербургская и московская, представленные учениками Н.А. 
Римского-Корсакова и С.И. Танеева: А.К. Глазуновым, М.М. Ипполитовым-
Ивановым, Р.М. Глиером, М.Ф.Гнесиным. А их ученики, такие, как Д.Д. 
Шостакович, А.И. Хачатурян, в эти годы были студентами; Шостакович в 1925 
году окончил Консерваторию, и уже его дипломная работа - Первая 
симфония - завоевала почётное место в мировой классике. И первые 
исполнители классики начали появляться уже тогда. В 1921 году вышла на 
профессиональную сцену М.В. Юдина, в 1926 - Д.Ф. Ойстрах. 
    Очень своеобразно развивалась массовая песня. В Гражданскую войну 
потребность в песнях чувствовали обе воюющие стороны. И обычной 
практикой было, когда на один и тот же мотив белые пели: "Смело мы в бой 
пойдём за Русь святую", а красные - "Смело мы в бой пойдём за власть 
Советов". А потом песен сочиняли всё  больше, и чаще всего они носили 
маршевый характер. Но дефицит музыки был острым. И не трудно 
обнаружить, что авторы часто пользовались чужой музыкой, лишь слегка 
аранжируя её. Так, мелодия очень популярной пионерской песни "Взвейтесь 
кострами, синие ночи" основана на мелодии марша из оперы Ш. Гуно 
"Фауст". Самыми плодовитыми авторами песен были, пожалуй, братья 
Дмитрий и Даниил Покрассы. Вначале в этом коллективе был и старший брат 
Самуил, но он эмигрировал и стал не советским, а голливудским 
композитором. Его братья стали не только признанными композиторами  на 
родине, но и официально одобренными: Дмитрий Яковлевич служил в 
Первой Конной армии как композитор и музыкант. 
    Стали появляться и песни на бытовые темы. Сегодня почти забыта песня 
"Кирпичный завод" В.Я. Кручинина ("вот за Сеньку я, за кирпичики 
полюбила кирпичный завод"), но в те годы она была очень популярна. 
Однако, чтобы массовая песня получила такое значение, которое она имела 
в середине века,  необходимо было подвести под неё мощную базу -  
звуковое кино. Все остальные предпосылки расцвета жанра были уже 
готовы. 

    Живопись. Продолжалось развитие академической живописи, 
крупнейшими представителями которой были религиозные художники 
(тогда им ещё удавалось творить) М.В. Нестеров и П.Д. Корин, а также 
любимый ученик И.Е. Репина И.И. Бродский, всё своё творчество обративший 
на многочисленные портреты Ленина и других советских вождей. Увы, в 
дальнейшем академическое направление было изуродовано для угождения 
правящей идеологии, превратившись в "социалистический реализм". 
Однако самое важное происходило  в авангардной живописи.  В начале 
двадцатых годов Советский Союз был средоточием крупнейших художников, 
во многом определивших развитие мирового авангардизма в живописи. 
Абстракционизм В.В. Кандинского, супрематизм К.С. Малевича, 
аналитическое искусство П.Н. Филонова нашли заметное число учеников и 
последователей в разных странах. Деятельность М.З. Шагала позволяла 
организовать молодых художников, и на определённый срок Витебск стал 
"третьей столицей" отечественной художественной культуры. В 1919 - 1922 
годах Шагал сумел даже привлечь к работе в Витебске К.С. Малевича. 
    Исходно отношение к Советской власти и к идеологии коммунизма 
было различным. Филонов усвоил идеи социализма и пытался приспособить 
своё художественное мышление к "колеблющейся линии" партии 
большевиков. Малевич, видимо, не старался приблизиться к требованиям 
этой "линии", но высоко ценил возможности приобщения широкого круга 
молодёжи к современной художественной культуре. Кандинский 
неодобрительно относился к культурной политике власти, но свой долг 
учителя искусства выполнял успешно. Шагал, на протяжении своей почти 
столетней жизни,  неоднократно говорил о том, что для него особенно 
важны еврейская и русская культуры, и их развитие определяло всю его 
деятельность. При всём этом каждому из художников досталось много 
нападок и травли как от почти официозной в начале десятилетия АХРР 
(ассоциации художников революционной России), так и от власти. В 1930 
году Малевич был арестован и провёл в заключении несколько месяцев 
Скорее всего, то же самое произошло бы с Кандинским и Шагалом. Но в 1921 
- 22 годах они эмигрировали. Это способствовало многолетию их жизни и 
творчества. В.В. Кандинский прожил до 78 лет, М.З. Шагал - до 98. Жизнь их 
коллег в СССР мало содействовала долголетию. К.С. Малевич прожил 55 лет, 
П.Н. Филонов умер в осаждённом фашистами Ленинграде пятидесяти восьми 
лет.
 

    Вместо резюме. Я с самого начала писал, что очень не хотел бы, чтобы 
мой текст воспринимался как апология, а равно как инвектива. Но боюсь, что 
сильнее прозвучали апологетические мотивы. Надеюсь, читатель поймёт, что 
это апология не большевизма. Удивительная сила исторических процессов в 
культуре сумела в этом десятилетии противостоять разрушающему натиску 
Советской власти. Дальше всё пошло хуже, но даже остатки влияния 
замечательных двадцатых годов помогли народу не погибнуть окончательно, 
победить в страшной войне и сохранить надежды на духовное и 
материальное возрождение.

    Читатель, всего тебе хорошего.